умный!..
Терновой, так же как и Дымов, был радостно возбужден.
Пустили новую мощную домну. Он опять поддерживает огнем чье-то наступление, как, бывало, батареи его полка поддерживали своим огнем наступающих. Терновой смотрит на искрящийся поток чугуна, и у него такое чувство, будто именно этого вот чугуна ждут, нетерпеливо ждут все формовщики, все литейщики, все кузнецы страны, которая залечивает после войны свои раны.
Однако становится больно губам, нёбу, легким, глазам от чугуна, который течет по желобам, наполняя один ковш за другим.
Раскаленные звездочки кремния мечутся над желобами россыпями белых искр. Кажется, вот-вот вспыхнет на людях одежда.
Горновые уже несколько раз пили подсоленную воду, и Карпухин с удовольствием выпил ковшик воды, поднесенный ему Берестовым.
— А помнишь, Захар, как мы с тобой на Мангае в палатке жили? — неожиданно спросил Берестов, мечтательно вглядываясь куда-то сквозь переменчивое разноцветное облако пара.
— Выйдешь из палатки — ковыль выше пояса… — вспомнил Карпухин.
— А вот если сбросить с твоих плеч, Захар, все годы, все морщины, все седины, сбросить с твоих плеч и эти двадцать пять домен, поселить тебя в той палатке, где даже зимой полынью пахло, — какую бы ты жизнь себе заново выбрал?
— Я бы свою кочевую жизнь, Кирилл, ни на что не променял.
— И я так, Захар. Свою жизнь, в своем доме, со своей Дарьей и выбрал бы… Правда, вот дети во все стороны разбегаются. Бориску в цыгане сманили. Чует мое сердце — и Машка в доме не заживется. Останемся вдвоем со старухой в саду да в четырех комнатах…
Берестов уже нахлобучил войлочную шляпу, взял в руки лом, повернулся к лётке и совсем другим тоном, очень строго спросил:
— Ну как мой Бориска?
— Вадим говорит — будет толк из парня. Вот увидишь — твоего Бориса до дела доведут. Согласно моего движения.
— Чего-чего?
— Согласно, говорю, карпухинского движения!
— Ну и ну! Важно!.. — Берестов улыбнулся и надвинул шляпу на глаза.
Еще ни один пуск домны не приносил Карпухину столько тревог и волнений. Потому ли, что с этой домной у него связано столько переживаний? Конечно, карпухинское движение — это хорошо. Но вот звание свое, звание мастера клепки, он потерял. Будет теперь Захар Захарыч вместе с Катькой у Шереметьева учиться…
— Константин Максимович! — услышал Карпухин рядом звонкий голос; это Борис обращался к Токмакову, стоявшему рядом. — Как вы думаете: будет когда-нибудь устроен салют в честь ра-бочих?
— Какой тебе еще салют требуется?
— Такой, Константин Максимович, как во время войны Москва устраивала. Когда города брали. В честь разных фронтов.
— Ишь пострел! — Карпухин с любопытством оглянулся на Бориса. — Фейерверк в городском саду уже не годится. Салют ему требуется!..
На литейном дворе остались только доменщики.
Строители спустились по лестнице, пересекли горячие пути, по которым уже отъехали ковши с чугуном, и тесной кучкой в последний раз прошли по площадке.
Щит-календарь еще стоял на месте, но утром квадратик фанеры с красной единицей выдернули, а в щите образовалась прореха: «Осталось… дней до пуска домны».
20
Пасечник распахнул балконную дверь, и в комнату ворвались свежесть и свет яркого утра.
Слышатся звуки духового оркестра, настолько далекие, что мелодия остается неявственной, хорошо слышен лишь барабан, отбивающий такт.
— Все на праздник собираются, — вздохнул Пасечник, — один я должен сидеть дома.
— Тебе же доктор не велел, — напомнила Катя. — Ну хочешь, я с тобой дома останусь?
— Да что я, маленький? Ты, Катя, иди. Я по радио послушаю. Не забудь взять пропуск на домну.
Катя прихорашивалась перед зеркалом. На ней новое платье, некрикливое и в то же время нарядное. Гладкие черные волосы расчесаны на прямой пробор и схвачены в тугой узел на затылке.
— Между прочим, мне эта прическа очень нравится. Всегда так носи.
— Ладно, — ответила Катя со счастливой покорностью.
Кате нравится добровольное подчинение Пасечнику, его вкусам, его желаниям, а он не злоупотребляет этим доверием.
После того как Катя сердцем уверилась, что Коля ее любит, она почувствовала себя более сильной, красивой, умной, чем прежде.
Сколько часов, дней они уже прожили вместе, и как странно, что с каждым днем их близость продолжает расти! Катя с удивлением и даже с растерянностью заметила, что стала стесняться Коли больше, чем прежде. Многое из того, что раньше бывало в порядке вещей, сейчас представлялось ей почти бесстыдством. Она с трепетом и опаской следила за рождением этой незнаемой прежде застенчивости в помыслах, желаниях, во всем своем поведении.
Наконец послышались нетерпеливые гудки под балконом — это приехали за Катей.
Она выбежала на балкон и помахала рукой.
В кузове машины тесно сидели и стояли принаряженные монтажники.
— Привет святому семейству! — прокричал Бесфамильных.
— Праздник не проспите! — донесся чей-то голос.
— Ну, я пошла. Обещай, что не будешь скучать.
— Ох! — Пасечник театрально вздохнул. — Кончилась, Микола, твоя вольная жизнь!
— Еще не поздно убежать из неволи, — сказала Катя, смеясь.
— Уже притерпелся, — в тон ей ответил Пасечник и заковылял на балкон, чтобы помахать всем на прощание.
Катя вышла в коридор и остановилась, настигнутая догадкой. Она лукаво заулыбалась, вернулась на цыпочках, бесшумно повернула ключ в двери, положила его в свою сумочку и, как ни в чем не бывало, весело сбежала по лестнице.
Пасечник, стоя на балконе, видел, как Бесфамильных перегнулся и поднял Катю в кузов.
Катя послала Пасечнику воздушный поцелуй и, когда машина тронулась с места, прокричала:
— Много по комнате не разгуливай!
— Сейчас лягу! — И Пасечник закивал в знак согласия.
Страдая от одиночества и бессилия, он приковылял к кровати и плюхнулся на нее.
Шла праздничная радиопрограмма, торжественные марши и песни перемежались репортажем с литейного двора доменного цеха.
Пасечник спрятал голову между подушками, но радиопередача, хотя и приглушенная, лезла в уши.
Пасечник встал, выключил радио, взял гитару и принялся напевать печально:
