Шон перетянул ей колено эластичным бинтом из своей аптечки и заставил проглотить таблетку антибиотика, как следует запив ее горячим чаем.
– Пожалуй, это все, что мы можем сделать. Вылечит твою ногу только время.
– А почему именно три дня?
– Связка быстрее не заживет. Я таких штук сто видел на своем веку, только те ноги были гораздо волосатее и не такие красивые, как эта.
– Да это комплимент. – Клодия приподняла бровь. – Вы становитесь галантным, полковник.
– Только в качестве лекарства, – подтвердил Шон, ухмыляясь. – Ложь во спасение. Осталось только решить, детка, что же нам с тобой делать.
– Оставьте меня здесь, – предложила Клодия.
– Ты спятила?
– Не может быть и речи, – поддержал Шона Рикардо.
– Послушайте, – спокойно сказала она, – я не смогу двигаться еще три дня. За это время твой слон, папа, будет уже далеко отсюда. – Она подняла руку, останавливая возражения Рикардо. – Мы не можем вернуться назад. Вы не можете меня нести. Я не могу идти. Нам пришлось бы без толку здесь сидеть.
– Мы не можем тебя здесь оставить, не говори глупостей.
– Нет, – согласилась она. – Но вы можете оставить кого-нибудь со мной, а сами пойдете за Тукутелой.
– Нет. – Рикардо покачал головой.
– Шон, – воззвала к нему Клодия. – Объясни ему, что это самый разумный выход.
Шон пристально смотрел на нее, и от восхищения в его взгляде Клодии стало тепло.
– Черт, – тихо произнес он. – Ты молодчина.
– Скажи ему, что это всего на несколько дней, Шон. Ты же знаешь, как много для него значит этот слон. Это будет мой… – Она чуть не сказала «мой последний подарок», но осеклась и договорила: – Мой лучший подарок ему.
– Я не могу на это согласиться, сокровище мое. – Хриплый голос Рикардо звучал невнятно, он опустил голову, чтобы скрыть свои чувства.
– Уведи его, Шон, – настаивала Клодия, крепко сжав его руку. – Скажи ему, что мне гораздо безопаснее оставаться здесь с Джобом, чем бродить с вами по болоту.
– По-моему, она права, Капо, – сказал Шон. – Но это не мое дело, черт побери. Решайте сами.
– Шон, ты не оставишь нас одних? – попросила Клодия и, не дожидаясь ответа, повернулась к отцу. – Иди сюда, папа, посиди со мной. – Она похлопала по земле рядом с собой. Шон встал и пошел прочь, оставив их в сгущающихся сумерках.
Он сел рядом с Джобом. Как старые товарищи, они в дружеском молчании попивали чай и курили одну из последних сигар Шона, затягиваясь по очереди.
Прошел час. Уже совсем стемнело, когда Рикардо подошел к их костру. Его грустный голос прозвучал непривычно резко:
– Ладно, Шон. Пусть будет, как она хочет. Ты приготовишь все, чтобы выйти завтра утром? А ты, Джоб, присмотришь здесь за моей малышкой? Ты сделаешь это для меня?
– Я позабочусь о ней, сэр. Идите за слоном. Когда вернетесь, мы будем ждать вас здесь.
При свете луны они покинули сожженную деревню и соорудили временный лагерь в лесу, в нескольких сотнях метров от прежнего места. Для Клодии приготовили матрас, набитый травой, над которым поставили навес. Шон оставил ей аптечку и большую часть оставшихся припасов. Он поручил охранять ее Джобу и Дедану. Джоб был вооружен легкой винтовкой «30/06», а у Дедана были топор и нож для обдирки шкур.
– Отправь Дедана проверить перешеек. Если здесь появятся патрули РЕНАМО или ФРЕЛИМО, то именно оттуда. Станет опасно – унесете девчонку в болото и спрячетесь на одном из островков.
Шон дал последние указания Джобу, потом неторопливо подошел к Рикардо, который в это время прощался с дочерью.
– Ты готов, Капо?
Рикардо порывисто встал и пошел прочь, не оглядываясь на Клодию.
– Смотри не попади в беду, – сказал Шон.
– И ты. – Она подняла на него глаза. – Шон, позаботься о папе. Ради меня.
Он присел перед ней на корточки и протянул ей руку, как мужчине. Ему хотелось сострить, но ничего не приходило в голову.
– Ну, пока, – сказал он наконец.
– Что ж, пока, – согласилась она.
Шон встал и пошел к краю болота, где Матату, Пумула и Рикардо уже ждали его у каноэ.
Матату занял свое место на носу утлого суденышка; Шон и Рикардо сидели посередине на своих пустых рюкзаках, положив винтовки на колени. Пумула стоял на корме и правил каноэ под руководством Матату, отталкиваясь недавно вырезанным багром.
Спустя буквально какие-то секунды после отплытия их обступила высокая стена папируса; не было видно ничего, кроме густых зарослей тростника и клочка лимонно-желтого неба над головой. Остроконечные листья тростника задевали по лицу, угрожая выколоть глаза, назойливо липла паутина, которую крошечные болотные паучки сплели между тростниковыми стеблями. Вязкий ночной холод завис над болотом, и когда они внезапно вышли в открытую заводь, на поверхности воды лежал тяжелый туман и целый выводок уток тревожил зарю хлопаньем крыльев.
Долбленое каноэ едва выдерживало тяжесть четверых мужчин. Над поверхностью воды оставался лишь краешек борта, и если кто-то вдруг шевелился, вода тут же заливала дно. Им приходилось без конца вычерпывать ее котелком, но Матату знаками показывал, что надо плыть дальше.
Над зарослями папируса встало солнце, и сразу же туман сбился в отдельные плотные завитки и потом рассеялся. Небесно-голубые цветы водяных лилий медленно распускались, поворачиваясь к рассвету. Два раза они видели больших крокодилов, которые лежали на отмели, выставив над водой лишь глазные гребни. Едва завидев скользящее каноэ, они тут же ушли на глубину.
Болота просто кишели птицами. Выпи и пугливые ночные цапли прятались в тростниках, маленькие шоколадные яканы плясали на плавающих листьях кувшинок, гигантские цапли охотились за рыбой у берегов заводи. В небе хлопали крыльями сотни пеликанов, белых цапель, больших бакланов и змеешеек; среди огромных стай диких уток можно было насчитать с дюжину разных видов.
Зной все нарастал; солнечные лучи били прямо в лицо, отражаясь от поверхности воды, и рубашки белых мужчин скоро насквозь промокли от пота. Кое-где глубина воды не превышала нескольких дюймов, и тогда приходилось вылезать из лодки и тащить ее волоком до ближайшей заводи, продираясь через спутанные стебли тростника по колено в вонючей черной жиже.
На отмелях отпечатки слоновьих ног в слое ила походили на небольшие круглые кратеры, заполненные водой. След старого слона уводил их все глубже и глубже в болота, но каноэ быстро скользило по заводям и каналам. Шон занял на некоторое время место кормчего, но скоро Пумуле надоели его неуклюжие толчки, и он отобрал у него багор.
В каноэ мог лечь только один человек; этой ночью в нем спал Рикардо. Остальные сидели по пояс в болотной грязи, прислонившись к борту, и пытались заснуть, насколько позволяли огромные тучи москитов.
Ранним утром следующего дня, наконец вытянув ноги из слякоти, Шон обнаружил на своих голых икрах множество черных пиявок. Мерзкие твари, раздувшиеся от выпитой крови, плотно присосались к его коже. Шону пришлось потратить немного драгоценной соли, чтобы избавиться от них. Просто так отдирать их было нельзя, остались бы ранки, в которые пиявки уже впрыснули вещество, препятствующее свертыванию; они бы долго кровоточили, и дело могло кончиться заражением. Щепотка соли заставила пиявок отлепиться, они упали, извиваясь в агонии, оставив на коже лишь небольшие следы от укусов.
Расстегнув штаны, Шон увидел, что пиявки заползли даже в щель между ягодицами и черными гроздьями свисали с мошонки. Содрогнувшись от омерзения, он принялся посыпать их солью. Рикардо, с интересом наблюдая за ним из безопасного места, весело заметил:
– Эй, Шон, небось впервые в жизни не рад, что там оказался чей-то рот!
