приходилось, сидя за рулем, пригибать голову. – Все, хватит этот гнилой базар тереть. Поеду, буду думать что-нибудь.
– Думай, – сказал Медведев. – Хорошо думай, Кастет. И будь осторожен, ладно?
– Вот сказанул, – печально усмехнулся Кастет, – будь осторожен... Поезжай, говорит, к Кексу, намекни, что денег нет, но будь осторожен... Стреляя себе в висок, соблюдай правила техники безопасности...
Он вяло пожал Косолапому руку, забрался в джип и захлопнул дверцу. Стекла были подняты, но даже сквозь них Медведев услышал, как он там, внутри, орет на своего быка за то, что тот долго за ним ехал. Потом машина завелась и сразу же резко рванула с места, взвизгнув покрышками и оставив на асфальте две жирные черные полосы. Медведеву даже почудился запах горелой резины, но это, скорее всего, уже был плод его фантазии.
Он вернулся в дом, распорядился насчет починки ворот, а потом прошел в гостиную, вынул из бара бутылку русской водки, стакан, поставил все это на журнальный столик, повалился в кресло, закурил и стал размышлять. Ему было о чем подумать. Сначала он думал о фотографе, который, кажется, все-таки успел несколько раз щелкнуть разбитые ворота и машину Кастета. Косолапого интересовало, насколько этот седой папарацци, охотник за скандальными снимками, может осложнить ситуацию. Впрочем, думал он об этом недолго и вскоре пришел к выводу, что если ситуация из-за этих фотографий и осложнится, то ненамного. Вероятнее всего, снимки даже не опубликуют – ну что там публиковать? Тоже мне, сенсация – разбитая машина! Да таких сенсаций в Москве каждый день сотни. Просто шел человек с камерой мимо, видит – ба, интересный кадр! Может, думает, удастся с какой-нибудь желтой газетенки шерсти клок состричь... Папарацци – это ведь не профессия, это образ жизни, состояние души. Другое дело, что загородный поселок, в котором вице-президент банка «Ариэль» Михаил Медведев выстроил себе особняк, это не Арбат и не Садовое Кольцо, чужие здесь появляются крайне редко, и просто так, случайно, от нечего делать, по здешним улицам не ходят. То ли этот усатый фотограф гостит здесь у кого-нибудь, то ли кто-то его сюда специально прислал...
Медведев подумал, что с этим надо бы разобраться, но не сейчас, а чуть позже, когда будут решены другие, более насущные проблемы, и стал думать, как ему поступить с Мариной. Вот это была проблема – всем проблемам проблема! Семейные нелады у них начались чуть ли не со дня свадьбы, и порой Медведеву казалось, что жена все делает ему назло. Не глупо и истерично, как это случалось с женами Далласа и Кастета, а умно, планомерно, продуманно и почти незаметно – так, что зарождавшиеся порой подозрения в ее злонамеренности легко было принять за плоды собственного дурного настроения. Впрочем, обдумав это, Медведев, как всегда, пришел к выводу, что такое маловероятно. Невозможно восемь долгих лет жить одной ненавистью и ни разу не показать этого открыто. Для этого нужно быть тверже алмаза и очень точно знать, чего ты хочешь. Женщины, по твердому убеждению Косолапого, были на такое решительно неспособны хотя бы в силу своей физиологии. Месячные, беременность – это же, если верить специалистам, такие состояния, в которых бабы сами не всегда понимают, чего они хотят и что творят. Беременный Штирлиц – как вам это понравится?
Нет, это, конечно, полная ерунда. Просто Марина, Маша – сложный человек с тонкой душевной организацией, да к тому же все никак не может забыть Тучу. О какой-то там любви к человеку, восемь долгих лет отсидевшему в тюрьме, говорить, конечно же, не приходится. Любовь – штука скоротечная и эфемерная, долго она не живет. Она либо проходит без следа, либо превращается во что-то другое – в уважение, в привычку, в глубокую привязанность... Или, как в случае с Мариной, в долгую память, подкрепленную, надо полагать, угрызениями совести...
Медведев выпил водки, закурил новую сигарету и решил больше об этом не думать. Восемь лет он в этом копается, и все без толку. Хватит уже, наверное. Сейчас от него требуется не психоанализ, а решение – твердое, волевое решение, которое надобно срочно принять, а приняв, неукоснительно претворить в жизнь, пока не стало поздно.
Насчет обвинений, выдвинутых Кастетом против Маши, Медведев не думал вообще – по его твердому убеждению, это был полный вздор. Маша была на такое не способна, и вообще... Вообще, это был вздор, вот и все. Но этот вздор, судя по всему, довольно глубоко запал Кастету в его куриные мозги, и это было скверно, потому что за Кастетом стоял Кекс – человек, которого Косолапый сроду в глаза не видел, но о котором был изрядно наслышан все от того же Кудиева и именно в силу своей информированности о его делах и привычках знакомиться с этим человеком решительно не хотел. Тем более он не хотел, чтобы с ним знакомилась Марина или – подумать страшно! – Лера, его дочь, наследница, единственная его отрада в этом паршивом мире...
Решение еще только начинало формироваться в его мозгу, когда в гостиную вошла Марина. Она недовольно наморщила безупречный нос и, хмуря тонкие брови, сказала:
– Ты опять куришь по всему дому! Я ведь, кажется, просила. Лере вреден табачный дым, да и мне эта вонь, честно говоря, удовольствия не доставляет. И водка... Что с тобой? Что такое стряслось, что ты лечишь нервы водкой?
Косолапый посмотрел на жену, и решение созрело окончательно. Делать ей здесь было совершенно нечего, а уж Лере и подавно. Занятия в лицее вот-вот закончатся – не беда, если девочка пропустит неделю-другую, потом всегда можно нанять репетитора, да и не понадобится это – у ребенка не голова, а Государственная дума...
– Маша, – сказал он, – у меня к тебе просьба, и я очень хочу, чтобы ты хотя бы раз в жизни выполнила ее без вопросов и пререканий.
– Просьба, не терпящая пререканий, – это приказ, – заметила жена.
– Если тебе так больше нравится, пусть будет приказ. Мне сейчас безразлично, как ты это назовешь. Мне безразлично даже, как ты к этому отнесешься, важно только, чтобы ты сделала, что я скажу. – Он увидел, как удивленно поднялись брови жены, и поспешил закончить, прежде чем его решимость утонет в потоке пустых препирательств. – Я хочу, чтобы ты сейчас же, немедленно, собрала вещи и улетела с Лерой за границу. Неважно, куда именно, место можешь назвать сама – хоть Франция, хоть Фиджи, хоть Новая Зеландия, лишь бы я знал, где ты. Пока ты будешь собираться, я закажу билеты и номер в отеле. Постарайся собраться быстро, я хочу, чтобы вы уехали сегодня. Я знаю, это, мягко говоря, необычная просьба, но поверь, это необходимо.
Некоторое время Марина молчала, хмурясь и покусывая нижнюю губу.
– Все действительно так серьезно? – сказала она наконец.
– Да! – почти выкрикнул Медведев. – Черт возьми, да! Речь идет о жизни и смерти. Подумай о Лере, умоляю тебя!
– Не кричи, – спокойно сказала Марина. – Я же не спорю с тобой, я вижу, что это не шутка и не прихоть, ты действительно напуган. Я только хочу знать, что происходит. Это мое единственное условие, Михаил, но я на нем категорически настаиваю.
– Лучше тебе этого не знать, – устало сказал Косолапый, массируя двумя пальцами переносицу.
– Терпеть не могу, когда кто-то берется судить, что для меня лучше, а что хуже, – отрезала Марина.
– Знаю, знаю, – вздохнул Медведев, – ты обо всем привыкла судить сама. Но есть вещи, которые... Впрочем, на споры у меня сейчас нет ни времени, ни сил. Иди, собирайся.
Марина не двинулась с места.
– Это связано со смертью Далласа? – спросила она. – Это из-за... из-за Андрея?
«Надоело, – подумал Медведев. – Господи, до чего же надоело! Ну почему ей непременно нужно все знать?»
– Да, – сказал он. – Да! Это из-за Далласа, это из-за Андрея. А еще это из-за Шпалы, его семьи, домработницы, двоих охранников и еще двоих детей, которые оказались там случайно и были застрелены, как... как... – он не нашел подходящего сравнения и с досадой махнул рукой. – Их убили этой ночью, а на стене оставили сделанную их кровью надпись – точь-в-точь такую же, какую ты видела полчаса назад на машине Кастета. Твой драгоценный Андрей сошел с ума. Это больше не Туча, это вообще не человек. Это чудовище, и оно охотится за нами.
– Вот как, – сказала Марина. Ее лицо заливала смертельная бледность, но голос был спокойным и ровным. – Вы ждали восемь лет, и вы дождались. Теперь вы оказались на его месте, в его шкуре – видите,
