– Я всегда выгляжу хорошо, – отшутился академик и вдруг хлопнул себя по лбу. – Я же хотел в мантии и в шапочке предстать перед съемочной группой! Как-никак – почетный член Британской академии, почему я вдруг, как какой-то директор завода, должен показываться в пиджаке и галстуке?
Но доспорить Иван Николаевич не успел. В дверь позвонили.
– Все, хватит дискуссии разводить. Еще не хватало при чужих людях выяснять отношения, причем по такому глупому поводу, – быстро проговорила Надежда Алексеевна и бросилась открывать.
Дочь увидела на письменном столе отца его любимый стакан с серебряной ложечкой, с серебряным подстаканником и всплеснула руками:
– Папа! Папа!
– Что с тобой, дочка, ты что, англичан стесняешься? Они такие же люди, как мы, только наглее, не стесняйся и ты.
– Я и не стесняюсь. Но серебро не почищено! Давай куда-нибудь спрячем.
Но Иван Николаевич взял стакан в руки:
– Никуда его не прячь, хватит с них и костюма.
Стакан будет стоять рядом со мной. Я его люблю, я из этого стакана пью чай всю свою жизнь. И мой отец из него пил. Так что, Вера, этот предмет будет находиться рядом, пусть останется для истории.
– Папа, его уже фотографировали…
В большой прихожей послышалась ломаная русская речь, но тут же она сменилась английской. Надежда Алексеевна по-английски читала и говорила еще более бегло, чем Иван Николаевич, хотя словарный запас у нее был беднее.
Академик улыбнулся:
– Слышишь, Вера, как мама старается? Учись.
– Я тоже могу, – улыбнулась Вера.
– Сейчас посмотрим.
Появились англичане. После непродолжительного подготовительного разговора стали выбирать место съемки. Остановились на кабинете: ведь здесь все говорило о том, какое место в науке занимает академик Лебедев – и фотографии под стеклом, и корешки книг, и портрет Вавилова. На несколько секунд вспыхнул ослепительный свет юпитеров, и просторный кабинет от большого количества людей и от яркого света показался Ивану Николаевичу каким-то маленьким и тесным.
– Ну что, может, приступим? – сказал он, поудобнее устраиваясь в кресле.
Ассистентка режиссера только что закончила пудрить лоб и нос лысоватому журналисту, который должен был появиться в кадре всего на несколько секунд, чтобы представить собеседника и подвести итог интервью.
– Я мог бы говорить и дальше по-английски, но принципиально хочу дать интервью по-русски, – предупредил Лебедев. – Ведь я русский ученый и русский человек.
– Как вам будет угодно, – согласился режиссер-англичанин. – Говорите на том языке, на котором вам удобнее. Мы и так очень рады, что вы согласились дать развернутое интервью. Как вы предпочитаете – будете отвечать на вопросы, которые вам были переданы, или попробуем провести свободную беседу?
– Мне все равно. Фильм же ваш, а уж говорить за .свои восемьдесят четыре года я научился. Одна беда, боюсь, что говорю слишком пространно, но извините уж, как получается.
Вновь вспыхнул свет, зажегся огонек на камере, установленной на штативе. В кабинете стало очень тихо, словно здесь и не было дюжины людей. Режиссер кивнул, давая знак, что можно начинать беседу.
Естественно, англичан интересовал сорок восьмой год, сессия ВАСХНИЛ, злополучный доклад Лысенко, после которого был поставлен жирный крест на советской генетике и многие известные ученые оказались за решеткой. Отвечал академик Лебедев не очень охотно, хотя почувствовали это лишь те, кто находился в кабинете, сравнивая его разговоры до начала съемок с тем, что говорил он сейчас. Но тем не менее высказывался он откровенно, так, как может говорить излечившийся больной о перенесенных недугах. Он даже не скрывал мелких деталей, не делал тайны из покаянных писем, в которых ученые отказывались от своих взглядов, но был при этом тактичен – никого нельзя было, исходя из его слов, обвинить ни в трусости, ни в предательстве. Он называл фамилии тех, кто способствовал разгрому советской генетики, однако никого из названных в живых уже не было. Журналисту лишь изредка удавалось вставить пару слов.
Вскоре академик перестал замечать нацеленный на него объектив камеры и ослепительно яркий свет. Он говорил так, словно выступал перед студентами, которые внимательно его слушают, зная, что лекция уже никогда не повторится. На старого академика снизошло вдохновение. Сам того не замечая, он говорил то по-русски, то, после короткого вопроса, заданного журналистом, перескакивал на английский. Происходило это на удивление органично: даже режиссер сообразил, что язык сменился, только после пяти минут монолога академика Лебедева. Об очень сложных и пространных материях Иван Николаевич говорил настолько просто, что суть их понимал даже осветитель, присевший в уголке на стуле.
И все собравшиеся в кабинете, разве что кроме режиссера и оператора, словно забыли о том, что они на работе: им было просто интересно, они были очарованы старым человеком, сохранившим свежесть ума и чистоту мысли.
Оператор сменял кассеты, уже дважды перезаряжали аккумуляторы в камере, а Лебедев продолжал говорить. Он даже встал из-за стола, забыв о том, что его снимают. Оператор в растерянности глянул на режиссера, тот предупредительно поднял руку: мол, снимай как есть.
Лебедев подошел к книжной полке, привычным движением снял книгу, и вся английская съемочная группа только глаза вытаращила, когда он принялся цитировать Шекспира в оригинале. К тому же цитаты ложились в контекст разговора так, будто великий английский драматург писал специально для академика Лебедева, чтобы подтвердить правильность его рассуждений.
Наконец журналисту удалось вклинить еще один вопрос:
– Кого же из сегодняшних российских генетиков академик может считать своим преемником?
Лебедев помедлил, на его лице появилась счастливая улыбка. Этого вопроса он ждал! Академик вернулся к письменному столу, сел и вздохнул.
– Это отдельный разговор, нужно промочить горло, потому что говорить мне придется долго, – и он поднял пустой стакан.
Тут же Надежда Алексеевна принесла чай. Ассистентка режиссера, молодая красивая женщина, перехватила супругу академика, когда та со стаканом выходила из кабинета.
– Позвольте, я похозяйничаю.
– Академик любит по-особому заваренный чай.
– Если не трудно, то вы меня научите секрету заварки?
Уже когда чай был готов, ассистентка взяла поднос в руки.
– Позвольте мне занести, здесь столько проводов, как бы вам не зацепиться, а я привыкла.
Ловко переступая через провода, она двинулась к столу, старясь не попадать в кадр. Камера оставалась включенной, а академик Лебедев сидел задумавшись, прикрыв глаза, словно бы сосредотачиваясь и набираясь сил для долгой беседы о своем самом любимом и талантливом ученике.
– Знаете, – глядя в камеру, вдруг промолвил он, – хороший ученик – явление редкое. Как говорят испанцы, хороший ученик – как ворон, должен выклевать глаза своему учителю. Обижаться на него за это не стоит, иначе прогресса не будет.
Стакан в массивном серебряном подстаканнике появился на столе. Академик с любовью посмотрел на него, сделал глоток, затем позвенел ложечкой и еще несколько раз приложился к краю стакана. Собрался с мыслями и принялся говорить о Кленове, избегая упоминать тему его сегодняшних исследований.
Четыре часа продолжалась съемка. Все устали. Бодрым себя чувствовал лишь Иван Николаевич Лебедев.
С ним давно такого не случалось: ему так хотелось выговориться, словно он понимал, что это, возможно, последняя съемка и последнее интервью, именно таким он останется в памяти потомков.
Свет погас. Пустой стакан стоял на краю стола.
Английская съемочная группа, в отличие от любой российской, от угощения отказалась, сославшись на то, что у них еще много работы, что надо успеть снять виды Москвы, пока не зашло солнце, снять те здания, в которых работал академик Лебедев, а также тюрьму, где сидели советские генетики.
