карлик! Просто у мужчины не было ног, и передвигался он на низенькой тележке, катившейся на четырех колесиках…
- Здравствуй… Тоня! – выдохнул хриплым голосом безногий. – Я вернулся! Я так давно уже добираюсь к тебе… Ненаглядная моя… Здравствуй!
Антонина смерила калеку безумным взглядом. Он взирал на нее широко распахнутыми серыми глазами, глядя снизу вверх, как смотрят на икону в церкви. Да, это были все те же глаза, его глаза, которые она вспоминала долгими бессонными ночами. Разве могла она их забыть – их, всегда смотревших на нее с безграничной любовью? Конечно, она узнала их сразу, с первого же мгновения. Также, как узнала и его лицо, пусть и задубевшее, покрытое грязью и копотью; как узнала его всего – и некогда роскошные волосы, теперь совершенно седые; и этот богатырский разворот плеч, и этот голос – внушительный и нежный…
Сердце ее всколыхнулось, затрепетало, дернулось, как птица, попавшая в силки, и тут же… замерло, будто остановилось! Она чуть было не бросилась
обнимать этого изуродованного, перемолотого войной человека, который когда-то был ее мужем! Но - не двинулась с места, глядя на него сверху вниз… Волна невыносимого ужаса и брезгливости нахлынула на нее, как полевой смерч. Будто чей-то ехидный голос вкрадчиво шепнул ей:
- Что ты творишь, безумная? кого обнимать кидаешься? тебе нужен ТАКОЙ муж?..нужен?
Антонина остановилась, остолбенела, застыла как вкопанная. В самом деле… Этот вот обрубок на тележке – ее муж, ее Леонид? Это его возвращения она ждала столько мучительных лет? И что теперь будет дальше? Как она собирается жить с этим полумертвым инвалидом? И все внутри ее всколыхнулось, вздыбилось, закричало надрывным отчаянным криком: «Нет! Нет! Я не хочу… Не хочу! Это неправильно, несправедливо, чудовищно! Я молодая, я красивая, я хочу жить! Я еще не жила на свете, в моей такой еще молодой жизни было одно только горе! И что? Мне теперь до самой смерти мыкать это горе горькое, лелеять его? Нет! Я не могу, я не хочу, я не готова… у меня еще будет мое счастье… только мое!» Взрыв кричащего протеста, обида на жестокость судьбы, осознание жуткой, беспросветной несправедливости – все это смешалось в ее сердце, овладевая всем ее существом, заглушая душевную боль, отключая рассудок, напрочь сметая сострадание, жалость, память о прошлом… Антонина отшатнулась.
- Ты что, гражданин? – воскликнула она совсем чужим голосом, будто и не она это говорила. – Никакая я не Тоня…
Леонид несколько секунд смотрел на нее ошалелыми, полными беспомощного недоумения глазами. Антонина шарахнулась назад, будто слепая, наткнулась на ограду, метнулась прочь…
- Тоня! – отчаянно крикнул безногий. – Что ты говоришь… Это же я, Леонид… Твой Леня… Разве я виноват?.. Тонечка...
Антонина полуобернулась к нему, мгновение пристально разглядывала его и, постаравшись придать своему голосу необходимую жесткость, ответила вновь:
- Ты ошибся, гражданин… Понятно? Я не Тоня. Ты обознался… гражданин…
Продолжая пятиться, она повернулась и побежала. Он попытался последовать за ней, неуклюже отталкиваясь от платформы обеими руками, но скрипучая тележка не могла угнаться за резвыми и крепкими ногами Антонины. Он задыхался, обливался потом, но передвигался так медленно! Несколько медалей, выстроившихся в ряд на его тертой-перетертой давно выцветшей гимнастерке, тихо и скорбно позвякивали в такт его беспомощным толчкам… Бросив свои отчаянные попытки, он остановился – в беспомощности и растерянности, и вдруг заплакал...
- Тоня! – прокричал он ей вслед. – Куда же ты? Постой… Солнышко… Ладушка… Тоня-а –а!..
В этот самый момент к перрону подкатил идущий состав, с визгом тормозящий и стремительно сбавляющий ход. Что-то заставило убегающую Антонину все-таки оглянуться… и как раз прибыващий паровоз с оглушительным свистом выпустил клубы белого дыма, и в этом густом молочном облаке в один миг бесследно исчез Леонид на своей скрипучей тележке, со своими звякающими медалями, со своими отчаянными призывами… Исчез, пропал, будто и не было! Как будто освободил Антонину от себя, открывая ей путь к новой, еще неизведанной жизни, в которой ее несомненно ожидало ее личное, безоблачное счастье…
И она продолжала бежать. Она убегала не от безногого калеки, от которого легко было уйти неспеша; она убегала от прежней, беспросветной, наполненной бедами и невзгодами жизни, жутким воплощением которой был этот беспомощный инвалид, который когда-то давным-давно назывался ее мужем, ибо теперь она одним своим словом положила той жизни конец. В ее жизни последующей безногому и переломанному Леониду не оставалось места.
Наперерез ей к остановившемуся поезду хлынула гомонящая толпа, спешащая заполнить вагоны, но Антонина словно не замечала ее. На нее ругались, орали, осыпали проклятьями, но она будто и не слышала. Ее едва не сбили с ног, наставили ей синяков углами ящиков и чемоданов, но она не ощущала ни ударов, ни боли. Она помнила лишь одно: ей надо бежать… Бежать!
Прорвавшись сквозь людской поток к зданию вокзала, она наконец-то остановилась и обернулась. Люди штурмовали вагоны, над платформой стоял неумолчный ор, отдельные выкрики, стоны, женский визг, детский плач… Антонина подумала, что Леонид на своей низенькой тележке ни за что не сможет пробиться сквозь такую толпу, а значит, ей можно немного успокоиться: в этой ужасающей давке он ее не найдет ни за что.
- Тонька! – раздался прямо над ухом женский голос. – Ты чего, бежала, что ли, как угорелая?
Антонина содрогнулась, оборачиваясь на голос, и облегченно вздохнула: перед ней стояла Авдотья.
- Да вот… бежала, - пролепетала Антонина. – Мужики пьяные приставали…
- Ну ты и даешь! – Авдотья покачала головой. – Тебя и отпустить-то одну никуда нельзя! И где это ты в такую рань пьяных-то нашла?..Ладно, пошли уже: билеты я на всех купила…
- Ох, спасибо тебе, Дуся! – воскликнула Антонина. – И прости меня, ради Бога, что одну тебя стоять заставила! Лучше бы я от тебя ни на шаг не отходила!
Авдотья смотрела на нее изумленно: что-то в товарке показалось ей странным.
- Да ладно тебе, - буркнула она. – Тебе полегчало хоть?
- Да вроде…
- Ну пошли… а то бабы заждались, наверное…
И обе женщины направились за вокзал, в сторону хлебной лавки. Откатывался назад гомон вокзальной толпы, но зато все отчетливее доносился хор невидимого военного оркестра:
Вернувшись домой из той ужасной поездки, Антонина не находила себе места. По ночам она спала плохо – вздрагивала при малейшем звуке: все ждала, что безногий Леонид постучит в дверь, а то и в окно, и что тогда делать? Ведь при всем честном народе вернувшегося с войны мужа с порога не прогонишь! Придется впустить… а при мысли о том, что станется с нею дальше, она содрогалась от ужаса. А то ей становилось безумно жаль Леонида, она начинала вдруг жестоко переживать – как он, где он, что с ним? надо было хотя бы хлебушка ему дать… и вдруг, понимая все убожество подобных своих переживаний, разражалась горькими слезами, оплакивая свою горькую и жестокую долю.
