премину поведать своим тюремщикам много интересного о некоем польском дворянине...
– Это если успеете, – грубо перебил его пан Кшиштоф.
– Я. уж постараюсь успеть, – пообещал Лакассань. – Постараюсь изо всех сил, можете не сомневаться. Хотите рискнуть? Посмотрим, что окажется быстрее: ваш язык или мой клинок. Хватит валять дурака, Огинский. Я задал вопрос, извольте на него отвечать.
Пан Кшиштоф помолчал, переваривая очередное поражение. Собственно, он понял, что снова проиграл, как только узнал в случайном прохожем Лакассаня. Ха, подумал он, в случайном... В этой встрече столько же случайности, сколько и в хорошо нацеленном ударе шпагой. Какая уж тут случайность...
Его мысли лихорадочно метались из стороны в сторону в поисках выхода. Правда была проста: пан Кшиштоф отсиживался здесь, наслаждаясь относительным комфортом и безопасностью, пока Мюрат медленно, но верно свыкался с мыслью, что оба его секретных агента погибли на Бородинском поле. Такой ответ, однако же, не мог устроить Лакассаня. Точнее, это был именно тот ответ, которого ждал сумасшедший убийца. Этот ответ развязал бы ему руки, позволив устранить пана Кшиштофа и вернуться, наконец, к Мюрату. Давать Лакассаню такой ответ пан Кшиштоф не собирался, потому что больше всего на свете хотел жить.
– К черту, – хрипло сказал он. – Вы слепец, Лакассань, если не видите того, что лежит прямо у вас перед носом. Я приехал сюда вместе с Багратионом, и я остаюсь здесь именно и только потому, что он все еще жив. Поначалу у меня была надежда, что его убьет лихорадка. Теперь, однако, надежды на лихорадку мало, князь уверенно идет на поправку... Я не могу просто войти к нему в спальню и застрелить его из пистолета. Вам “это может показаться странным, но я хочу жить... Если угодно, хочу увидеть, как русские знамена склонятся перед французскими орлами. Есть один способ, но я еще не продумал всего до конца...
И он вкратце рассказал Лакассаню о своем замысле с письмом, ни словом не упомянув, естественно, об истинных причинах своей неприязни к Багратиону.
Выслушав, Лакассань задумчиво потеребил верхнюю губу, вздохнул и снял со стола свою смертоносную трость.
– Прикажите подать вина, – сказал он. – Впрочем, нет, лучше водки. Воображаю себе, каким вином потчуют посетителей в этой клоаке... Ваш замысел – дерьмо, Огинский. Дерьмо, дерьмо и дерьмо... Однако когда под рукой нет ни мяса, ни хлеба, можно съесть и это. Сыт от него не будешь, зато аппетит как рукой снимет... Я не верю, что человека, боевого генерала, дворянина, наконец, можно убить каким-то анонимным письмом. Но... на войне как на войне, тут любые средства хороши. Что ж, попробуйте...
– Попробовать можно, – проворчал пан Кшиштоф. – Я бы попробовал и без вашего разрешения, поверьте. Давно попробовал бы, но... Видите ли, всю почту князя просматривают перед тем, как вручить ему. Моя анонимка просто не дойдет до-адресата. Нужно найти какой-то способ ее подбросить...
– И при этом не быть замеченным, – насмешливо закончил вместо него Лакассань. – Ах, Огинский, Огинский! Когда же вы перестанете думать о собственной шкуре и начнете думать о деле?
– Я думаю о деле! – сердито возразил пан Кшиштоф. – Просто я не фанатик и не собираюсь подыхать только потому, что кому-то было лень просчитать последствия и принять меры предосторожности. Пожертвовать пешкой, чтобы снять с доски вражеского ферзя – дело нехитрое. А вы попробуйте сделать так, чтобы и вражеский ферзь погиб, и пешка, уцелев, дошла до конца доски и сама сделалась ферзем!
– Так вот куда вы метите, – насмешливо сказал Лакассань. – Хотите стать ферзем?
– А почему бы и нет? – заносчиво отозвался Огинский. – Я не говорю, что непременно им стану, это во многом зависит от воли того, кто передвигает фигуры... – Он на мгновение поднял глаза к закопченному потолку и торопливо перекрестился. – Но почему бы и нет, черт меня подери? Вы этого не поймете, Лакассань. При всем моем уважении к вам вы обладаете психологией пешки, в крайнем случае – слона. Я имею в виду, конечно же, шахматного слона.
– А я думал, африканского, – все так же насмешливо сказал Лакассань. Он сидел, заложив ногу на ногу, перебросив правую руку через спинку стула, и с каким-то новым выражением в глазах разглядывал пана Кшиштофа. Огинского беспокоило это выражение: он никак не мог его определить. Насмешка? Любопытство? Уважение, быть может? Пану Кшиштофу хотелось бы думать, что это было именно уважение, но он понимал, что такое вряд ли возможно. Скорее уж, это был интерес энтомолога, который неожиданно обнаружил любопытный экземпляр букашки – этакий казус, ошибку господа бога и матери-природы... – Что ж, – продолжал Лакассань, садясь прямо, – довольно болтать. Велите принести перо, бумагу и чернила. Пишите свое письмо... Пишите, пишите, о доставке, так и быть, я позабочусь сам. Кстати, где моя водка? Ага, вот и она. От-чень благодарить, – напрягаясь, сказал он по-русски половому, который поставил перед ним запотевший графинчик, и снова повернулся к Огинскому. – Пишите, сударь, а я поработаю почтальоном. Между прочим, вы не знаете, как мне попасть в имение Зеленских?
Пан Кшиштоф удивленно уставился на него. Порой Лакассань действительно умел удивить. На кой черт, спрашивается, ему могли понадобиться Зеленские? И откуда он вообще узнал об их существовании?
– На кой дьявол вам понадобилось имение Зеленских? – спросил он. – Если вас интересует князь, то он в городе вместе с семьей. Я расстался с ним не более часа назад.
– Князь? – переспросил Лакассань. – Даже не знаю... Впрочем, посмотрим. Объясните, как мне найти их дом.
Пан Кшиштоф объяснил. Тем временем принесли письменные принадлежности. Огинский положил перед собой лист скверной шероховатой бумаги и принялся задумчиво водить пером у себя под носом.
– Пишите, пишите, – сказал ему Лакассань, наливая себе водки. – И постарайтесь не делать грамматических ошибок. Багратион – человек образованный, письмо с ошибками он даже читать не станет, а сразу употребит его в качестве пипифакса...
– Заведите себе детей, – огрызнулся пан Кшиштоф, – и учите их. А я уже лет двадцать, как перестал нуждаться в услугах гувернера.
– Бросьте, Огинский, – лениво сказал Лакассань. – Какой там гувернер? У вас его сроду не было.
Пан Кшиштоф скрипнул зубами, но промолчал и тупо уставился в чистый лист бумаги, пытаясь собрать воедино разбегающиеся мысли. Вскоре это ему удалось; он обмакнул перо в позеленевшую медную чернильницу и принялся писать, время от времени закатывая глаза к потолку и покусывая кончик пера. Лакассань тем временем без всяких видимых последствий пил водку и с насмешливым интересом разглядывал своего визави.
Огинский писал, тщательно подбирая слова и следя за тем, чтобы и впрямь не наделать грамматических ошибок. О том, что его впоследствии смогут опознать по почерку, он не беспокоился: в запасе у него было не менее десятка различных, совершенно не схожих друг с другом почерков. Это было умение, совершенно необходимое для человека, которому время от времени, чтобы выжить, приходилось подделывать векселя.
