- Ах ты! - глухо вырывается у Поланы, глаза ее наполняются слезами, она выбегает вон.
Что с тобой, Полана?
- Покорно благодарю, хозяин, - кланяется Манья и, показав в улыбке все зубы, подает Юраю руку. Эге-ге, ну и хватка у тебя! Может, померимся силой?
Слава богу, - вздыхает про себя Гордубал, - вот и дело с концом.
- Покажи ножик, дядя, - пристает Гафья.
- Гляди, - хвастается Штепан, - вон какой нож! Из Америки. Я тебе американскую куклу вырежу, хочешь?
- Да, дядя, - пищит Гафья, - а не обманешь?
Юрай улыбается широкой блаженной улыбкой.
Однако и это не все. Юрай знает, что еще полагается сделать. Ежели человек вернулся из Америки, должен он в трактире показаться, с соседями поздороваться, чарочку им поставить. Пусть всякий видит, что не со срамом Гордубал воротился, не с пустой мошной. Эй, трактирщик! Всем по чарке, да поживей наливай. Не знаешь, что ли, Гордубала, майнера из Америки. Пусть по всей деревне весть разнесется: 'Знаете, кто вернулся? Пойдемте взглянуть на Гордубала... Жена, подай армяк и шапку'.
- Я скоро вернусь, Полана. Иди себе спать и не жди меня, - говорит Юрай и по притихшей темной деревне с ухарским видом шагает в трактир. Хорошо тут пахнет, - дровами и стадом, соломой, сеном... А вот пахнуло гусями, а вот крапивой и пупавником.
VI
В трактире нет уже старого Сало Берковича: какой-то рыжий еврей поднимается из-за стойки.
- Что угодно, сударь? - недоверчиво осведомляется он.
В углу сидит одинокий завсегдатай. Кто бы это мог быть? Кажется, Пьоса, ну конечно, Андрей Пьоса, по прозвищу 'Гусар'. Он глядит на Юрая, точно готов крикнуть: ты ли это Юрай? - Да, я, Андрей Гусар, видишь ведь, что я.
Нет, не закричал Пьоса, смотрит пристально.
- А что, хозяин, жив еще старый Беркович? - спрашивает Гордубал, чтобы показать, что он здешний.
Веснушчатый трактирщик ставит на стол чарку водки.
- Шесть лет, как схоронили его.
Шесть лет? Ох, Пьоса, срок немалый! Что останется от человека через шесть лет? А через восемь?
Восемь лет, хозяин, не пивал я водочки. Иной раз, ей-богу, и рад бы напиться, залить горе на чужбине, да запретили водку в Америке. Зато больше долларов шло Полане; видишь: коня купила и поле продала. Одни, мол, каменья. А ты небось поле не продал, Андрей. Ты ведь не был в Америке.
Трактирщик стоит у стойки и посматривает на Юрая. 'Заговорить, что ли, с гостем? - раздумывает он. - Нет, видать, не разговорчив гость, смотрит как-то странно,, лучше его не трогать. Кто бы это мог быть? У Матея Пагурко сын где-то на чужбине; может, это сын Матея? Или это Гордубал, муж Поданы, тот, что в Америке?'
Юрай прищурился. Корчмарь отворачивается и переставляет стаканы на стойке.
А что ты, Пьоса, прячешь глаза? Окликнуть тебя, что ли? Так-то вот, Андрей Пьоса. За восемь лет отвык человек разговаривать, язык не поворачивается. А ведь даже конь и корова любят, чтобы с ними поговорили. Правда, Полана всегда молчалива, а восемь лет разлуки не сделают человека общительнее, одиночество болтать не научит. Я и сам не знаю, как начать: она не спрашивает, - я молчу, она молчит, - и мне спрашивать не хочется... Эх, чего там, Штепан - хороший работник, ну и поговорит за хозяйку. А хозяйка, что ж, продала поле, купила землю в степи, вот тебе и все...
Гордубал пьет водку и покачивает головой. Жжет, чертово зелье! Однако ж человек ко всему привыкает. Штепан, кажется, парень хороший, разбирается в лошадях и Гафью любит. Ну а Полана - та привыкнет, и все пойдет честь честью. Эх, Пьоса! А что, на твою жену тоже иной раз находит? Ты ее поколотишь, и все тут. А Полана - словно дворянка, вот оно как, Андрей. Умная, работящая, чистая - слава тебе, господи! Странная, это правда. Зато походка у нее какая, братец! Другой такой ни у одной бабы в деревне нет. Не ладится у меня с ней, дружище, Эх, ворваться бы мне вихрем в дом, закружить ее, чтоб дух захватило. Вот как надо бы, Андрей. А у меня, понимаешь, не вышло. Перепугалась она, оробела, точно я с того света прибыл. И Гафья тоже вроде как испугалась. И ты, Андрей. Однако ж приехал я, ничего не поделаешь. Не сломался лед сразу, так растает помаленьку. За твое здоровье, Андрей!
Андрей Пьоса, по прозвищу Гусар, поднимается и идет к дверям, будто и не видал Гордубала. В дверях он оборачивается и бросает хрипло:
- С приездом, Юрай!
Чудак ты, Гусар! И почему бы тебе не подсесть за мой стол? Не думай, что я вернулся нищим, найдется у меня несколько добрых сотен долларов, про них еще и Полане не сказано. Однако ж узнал меня Пьоса! Так оно все и наладится помаленьку.
Гордубал развеселился.
- Эй, хозяин, налей-ка мне еще стопочку!
Двери распахиваются, в трактир, точно весеннее половодье, врывается какой-то молодчик. Да ведь это Василь Герич! Василь! Друг закадычный! Завидел Юрая и сразу к столу. Василь! Юрай! Колюч дружеский поцелуй и смердит табаком, однако ж радость какая!
- Здорово, Василь!
- Здравствуй, Юрай, - озабоченно произносит Василь, - как это ты вернулся?
- Да неужели помереть мне там, глупая твоя голова? - смеется Гордубал.
- Ну, - мямлит Герич уклончиво, - не сладко сейчас живется в деревне... Жив, здоров - так и слава богу.
Чудной ты, Василь! Сел на краешек скамейки и спешишь поскорее опрокинуть стопку,
- Что нового?
- Да вот на той неделе, после пасхи, старый Кекерчук помер, упокой, господи, душу его! А прошлым воскресеньем молодой Гороленко обвенчался с Михальчуковой дочкой. Летом черт нам ящур наслал... Да, Юрай, старостой меня выбрали. Наверно, назло. Начальство я теперь.
Разговор обрывается. Василь не знает, о чем еще рассказать, потом поднимается и сует Юраю руку:
- Помогай тебе бог, Юрай. Мне пора..
Юрай усмехается и вертит стопку отяжелевшими пальцами. Не тот Василь, что был прежде! Ах, владыка небесный, как Василь пил - окна звенели!
Однако же вошел и поцеловал сразу - вот это товарищ! 'Помогай тебе бог, Юрай'. Да на лбу у меня написано, что ли, как мне не повезло дома? Ну, не повезло, так еще повезет, все образуется. Полегоньку, потихоньку, глядь, и стану своим в доме.
Денежки у меня есть, Василь. Я и поле могу купить, и коров сколько вздумается, хоть целую дюжину.
Погоню их на выпас, на самый Воловий Горб. А вечером зазвонят двенадцать колокольцев, и Полана побежит к воротам, словно девушка...
В трактире тихо, хозяин дремлет за стойкой.
Что ж, человеку полезно одиночество. Голова кружится, кругом идет, от этого, милый, в ней лучше укладываются мысли. Пора домой. Двинусь-ка я потихоньку, полегоньку, медленно, шаг за шагом, как возвращается стадо. А что, если примчаться домой,, как лихая запряжка, ворваться вихрем во двор, чтоб искры посыпались, выпрямиться, горделиво поднимая вожжи и спрыгнуть - вот он я, Полана! Теперь уж не выпущу тебя! Подниму высоко, отнесу в дом на руках, обниму - дух захватит. Какая ты мягкая, Полана. Восемь лет, восемь лет думал я о жене и теперь вот иду к ней...
Гордубал стискивает зубы, - на лице перекатываются желваки. 'Эй, кони лихие, эй! Пусть нас слышит Полана, пусть дрогнет от испуга и радости, пусть знает - муж вернулся!'
VII
Пьяный идет Гордубал домой. А кругом лунная ночь. Захмелел, потому что отвык от водки, отвык от мыслей, потому что идет к жене. Что ты хмуришься, месяц? Я ли не иду тихо, я ли не иду так легко, что и
