– Много думано… Дочь твою напустить надо в дом боярыни.
– Эва надумал! А она там останетца?
– Мекаю я, не останетца долго… У боярыни живут смирно, она постница, молельщица, они же, встретясь, нешто утерпят от блуда?
– Вот ты, голова! Конешно, не утерпят…
– Теперь сам суди, скаредство в таком дому развел, – ведай: уходи борзо!
– Еще вот… она пытала, сам знаешь, попасть к ему, да молода, пригожа – в рядно худое не лезет, обряды на себя крутит красные… Слепой ее разве с убогим призрит…
– А мы ей грамотку добудем! С грамоткой примут.
– С умом не складусь, где мы такую грамотку и от кого добудем?
– Слушай…
– Ну?
– Нынче уходил я в Симонов монастырь к молебствию и за милостыней, а пуще проведать, кого монах- старовер Трифилий к Морозовой боярыне послал. Прознал, что послана им тайная староверка Мелания[226]. Вот до той Мелании от Трифилия и грамотку добудем.
– Нам монах не поверит.
– А пошто нам? К Облепихе ходит, чай, сам видал – старица тоже, как и Мелания, – уговаривала та старица дочь твою, я услышал, тако: «У нас-де тихо… благолепно, а тут во грехах ты живешь…» Ульяна твоя завсе от нее отрекается. Вот мы с тобой той старице молым: добудь-де нам для нее грамотку в дом Морозовой к Мелании, и пусть-де Ульяну примут там пожить, а мы-де тебе ее в монастырь сговорим…
– И как ты, Серафимушко, удумал! Диву даюсь я…
– Дивить некогда… В утре придет старица…
Так случилось, что Таисий угадал. Когда с Красной он спустился в сторону Никитских ворот, Бронная слобода горела. Толпа людей бежала на Бронную, иные шли на Красную площадь, говорили, спорили.
– Всем на огородах в сухое время указано печи топить[227], а со скорбным нешто сговоришь?
– Правда! Ты ему языком, а он те кулаком!
– Своеволит! Большой боярин ему отец крестной… Далеко видно было бурые клубы огня, слышался отдаленно хряст дерева и стук топоров – стрельцы ломали окрест пожара уцелевшие дома.
– Безъязыкой черт! Сколь людей пустил по миру!…
– Не безъязыкой виновен: грабить пришли дьяки-денежные матошники искали!
– К безъязыкому ходил однорукий кузнец серебряной: «Онде деньги делает…»
Таисий от Никитских ворот вернулся на Красную площадь, а потом перешел мост и, выжидая сумрака, брел стрелецкими слободами медленно на Облепихин двор. Он боялся Ульки, осторожно пробрался в свою хату; ему казалось, никто не знал о его пребывании, только те неведомые враги – два старика – заметили, и Серафим сказал Улькину отцу:
– Миколай… один из тех, кои нам надобны, вернулся в ватагу!
– То, Серафимушко, славу богу, только бы куда не убрел опять?…
– Ништо. Один вернулся, другой прибежит…
Старовер монах Симонова монастыря, в миру Трифон Плещеев, стольника государева[228] дядя, написал, по просьбе старицы Фетиньи, к старице Мелании в дом боярыни Морозовой малое письмо:
Мелания прочла Морозовой послание Трифилия, и Улька была принята, как все убогие, бога для. В тот же вечер, по правилам боярского дома, умылась в бане. Ей выдали сукман смирного цвета, а ее цветную одежду, хотя и чистую, отдали опрати прачкам.
После ночевки на Облепихинском дворе Таисий рано ушел и еще день проходил по Москве, глядя на казни подделывателей медных денег. Народ голодал, так как товаров в лавках почти не стало. Хлеба тоже. Купцы и торговцы требовали серебро. Серебра же ни у кого не было. На кружечных дворах, на харчевых народ собирался скопом, говорил на бояр угрозные речи.
«Нет атамана, – думал Таисий. – Надо нам с Сенькой принять бунт… собрать людей, направить… Все кричат идти, а оружия нет. Без оружия милости у царя не ждать… От Морозовой к царю пробираться долго… в бунте и убить его!»
К ночи Таисий вернулся в дом Морозовой. Когда он сменил черный кафтан на мантию, а шапку на скуфью и, вымытый, шел в крестовую, встретил злые глаза Ульки. Она на радостях, что попала в дом, где живет Сенька, о Таисий забыла, теперь же вспомнила, увидев его.
«Какой черт пропустил к нам эту безумную девку?»