В крестовой боярыня была не одна, а с тощей, желтой и сухой молельщицей Меланией. Таисий читал «Житие», монахиня с Морозовой молились. Когда сели обычно отдыхать, Мелания начала поучать боярыню:
– Не делом, матушка Федотья Прокопьевна, заводить в дому причетчиков… Хорошо он, брат сей, чтет, а не строго, не по-древлему… И ликом и духом мужским на молитве зрение свое и чувство искушаешь… Ужо- тко подберу я тебе старицначетчиц правильных, а брата мы в горницы пустим с убогими.
Морозова виновато ответила строгой староверке:
– Начетчиц, мать Мелания, не прилучилось, брат же Таисий правильный чтец…
– До поры был надобен, а пришла я – иную жизнь поведешь, благообразную.
В другом конце дома случилось иное. Улька с нищими не молилась, она в поварне помогала и по дому, потом же, улучив время, отыскала горенку Сеньки с Таисием, начала ее мыть, мести и постелю вытряхивать.
Ключница Дарья, хвалившая Ульку за расторопность, вдруг насторожилась, пришла, когда она мыла горенку, а Сенька сидел на лавке, глядел на полураздетую девку, распоясанную, со сбитыми распущенными волосами, сказала строго:
– Кто тебя упрашивал, девка, такое творить?
– Чого, матушка?
– Того! Вся чуть не нагая, и мужик на лавке сидит! Такого греха в нашем дому еще не бывало…
– Чого ему не сидеть? Да, може, он мой дружок был!
– Ай, ай, греховодница!
Поджимая губы и подозрительно оглядываясь, ключница ушла. Улька вымыла горенку, убралась и вымылась. Рубаху она скинула, надела сукман в рукава на голое тело, запоясалась и застегнулась. Рубаху свернула в узелок, положила в угол, в стороне от двери. Пришла в горенку нищих, посидела мало и фыркнула:
– Вонь у вас непереносная!
Она тихонько вывернулась за дверь и босыми ногами тихо пробралась к Сеньке.
– Семен!
– Молчи… Зачем пришла? Опасно! – сказал Сенька.
– Без тебя жить не могу! Гаси свечи.
– Не надо… уйди, бешеная!
– Прогонишь? Буду кричать, кинусь тебе на шею при всех и все расскажу!
– Не смей своеволить!
– Молчи… полюби… и я молчу…
Улька махнула на свечи, потушила огонь…
В сумраке, с потемневшим от краски лицом, Улька, расстегнутая и распоясанная, юрко скользнула за дверь горенки. Строгий и злой голос сказал ей:
– Стой-ко, стой, безобразница!
Ключница Дарья схватила Ульку за руки. Улька вывернулась из железных рук старухи и, запахнув сукман, скрылась в горенку нищих.
В это время из крестовой вышли Морозова с Меланией и Таисий, – они все трое шли с зажженными свечами.
– Что тут, Дарьюшка, чего полошишь народ?
– Матушка боярыня! Да как же не полошить? Кричать надо – вот зри-ко, зри! – Ключница развернула Улькину рубаху.
– Рубаха! Зрю, Дарьюшка.
– Да вот новая девка, што вчерась пришла к нам, блуд творит, скаредство…
– С кем?
– С убогим в этой горенке, што в веригах живет! Боярыня изменилась в лице. Глаза стали строгими и как бы ушли в глубь под брови. Переступив с ноги на ногу, чтоб не пошатнуться, понизив голос, продолжала допрос:
– Чем докажешь?
– Чем еще, мать, доказывать? Рубаху скинула-в сукмаие пролезла к нему… Я пождала, послушала их, – чула, говорят, а потом она вывернулась, на себя непохожая, распоясанная. Я ее удержать ладила – и нет! Вот позови-ка, она нынче тут… в обчей…
Боярыня сказала строго:
– Возьми, Дарья, рубаху, – звать всех, будить… никуда не уйдет, а завтра рано позовем конюхов, и мы ее допросим… они говорили?
– Ну, как еще? Говорили, боярыня, слышала ясно.
– Таких грехов, сестра Федотья, в дому праведном не можно терпеть! – сказала Мелания.
– Непотребство! Скаредство! Его изведу я из дому, – ответила Морозова, и они ушли.
