часов. Лихие, приметив приятелей, Таисия с Сенькой, говорили в углу за печью:
– Новцы-молодцы деньги имут!
– Не новцы, жильцы с Облепихина двора…
– Едино, откуда – нам на ночь хабар есть! – И тут же видели многие диво.
Таисий подошел к стойке, положил перед Аникой золотой.
– Зрите! Кабак покупает!
– Эх, питухи, гуляем седни!
Целовальник не спеша взял золотой, попробовал на зуб. Пристально поглядел на него, покидал о дубовую стойку – ухмыльнулся, вытянул из пазухи кожаную кису, спрятал золото. Подняв голову, сказал на весь кабак громко:
– Гуляй, парни, с богом! Пей, ешь задарма…
– Ой, то спасибо!
– Хабар на сей день!
Таисий также крикнул на всю избу:
– Слышали?! Пей, ешь, за все плачено. Кабак купил я – на вечер атаманом буду голи кабацкой! Есаул мой вот! – Он положил руку на плечо Сеньки. – Что укажу – слушайте! Что прикажу – исполняйте! Обиды, налоги никому не сделаю, опричь супротивных тех, кто зачнет тамашиться и над смиренными питухами налогу чинить!…
– …Добро, атаман!
– Будем слушать во всем! – отозвались голоса питухов. Замаранные сажей до глаз, без рубах, в одних портках, с черными крестами на шее, полезли с полатей питухи-пропойцы…
– Эх, и лю-у-ди! Крест не берут, а за портки ничего не дают.
– Вишь, того богатства не пропили!
Целовальник Аника деловито, не спеша наливал пропойцам, кто на какой стакан показывал. Дрожащие руки тянулись к стойке, плеская вино; у иных посудина в дрожи стучала по зубам. По замаранным бородам текла водка.
Аника дал им калач. Калач разломили на куски, но ели плохо и пили, хотя жадно, но мало. Потом, торопливо покланявшись, вновь улезли на полати.
– Вот зрите! Эти люди царю пятую деньгу платят и десятую, а ведомо всем, што получают за то? Пинки да глум! – крикнул Таисий, простирая руку в сторону последнего питуха, который, карабкаясь на печь, срывался и снова лез.
За пропойцами к стойке пить водку подошли скоморохи с бубнами, гудками, сломницами[231]. Крашеные хари несли в руках, один ряжен медведем в буром мохнатом кафтане, ноги в рукавах, полы закреплены на плечах, харя висела на спине, играть – надевалась на голову; другой – вожаком медвежьим, он был без хари, в руках батог; третий наряжен козой; четвертый – рыбаком, а пятый – разбойником с дубиной, за кушаком нож.
– Ух! Этот страшенный…
– Пошто?
– Вишь, рожа в крови!
Всех подошедших к стойке Аника угощал деловито, спокойно.
Скоморохи отошли к дверям кабака, за печь. К стойке потянулись голодные лапотные мужики, больше беглые и безработные. Иные с лицами в шрамах – все они одеты в сермяги, подпоясанные веревкой или лыком, а шли с прибаутками:
– У смерда рожа и одежа нелепа, да у боярина ферязь золотна – рожа лепа!
– У боярина крыша цела, да у смерда изба в два угла! Таисий крикнул:
– Кабы тот подруб, што зовется народ, подгнил, осел, – так на царских хоромах вся бы позолота стала грязью!
– Изба царская-боярская давно покривилась, да царь с боярами и по косым половицам в здравии ходют!
Кто-то из сумрачной дали кабака крикнул:
– Ужотка ту косую избу подожжем!
– Эх, ты! И я верю, браты, запалим ту избу! – крикнул Таисий.
Питухи всё подходили, пили, брали калачи от целовальника н уходили с поклоном Таисию.
За печью спорили, видимо, лихие:
– Я сказывал тебе! Таких парней, как эти двое, губить не след, потому ватаманы они.
– Их-то и губить! Вольные люди-они гиль[232] затевают.
– Гиль? А ты, старый черт, загунь!
– Гиль, старичок, дело правильное!
Кабак преображался, переставлялись столы. Тяжелый светец передвинули к стене. Два стола поставили малых – один справа, близ стойки, другой слева; в середину также не плотно к стойке
