– Не бреди в навоз – замараешься! Пущай идут.
– Эх, а я бы их упрятал… Чую, с поклепом пойдут!
– Пущай! Опоздали они…
По вкушении вина и хлеба братская трапеза буйно зашумела, только по-иному. Хозяевами кабака стали скоморохи. Таисий не воспрещал им. Они с пением и пляской подвели к столу, где сидел атаман, средних лет женку – плотную, краснощекую, одетую в алый, обшитый галуном золотным по подолу, шугай распахнутый, в красной кике и в красном же сарафане кумачном. Кричали приплясывая:
– Отец атаман! То будет невеста.
– Жених ее где?
– Жениха она у тебя просит, кого укажешь. Дело вдовье – с любым венчаетца!
– Семен, – позвал Таисий Сеньку. – Влеки свой стол на середку, аналой будет, стань ей женихом, красной бабе…
– Повинуюсь, атаман!
Стол поставили. Сенька взял красную бабу за руку, два скомороха подхватили их, повели кругом стола, напевая..
– Посолонь водите! – крикнул один из питухов саженного роста, могуче втираясь в толпу скоморохов.
– Истинно! По-нашему, древлему, венчать, – согласился Таисий.
Из-за печи вывернулась злая Улька тоже в пестром, ярком наряде, крикнула:
– Семен, я встаю, не надо Фимку!
Таисий из-под полы кафтана показал ей пистолет. – Бешеная! Я хозяин здесь – убью! Улька скрипнула зубами и скрылась.
Пара венчаемых ходила кругом стола. Скоморохи, держа два бубна над их головами, пели:
– Стой! Буде им… Ране, чем спать уложить, надо еще приданое честь: може, есть на што сесть, а лечь- то на што есть ли, какая тогда свадьба?
– Сажай жениха с невестой!
Сеньку с красной бабой скоморохи, подхватив под руки, с поклонами отвели за стол, где сидел пропойца подьячий. Он с последнего ковша водки упал под стол, храпел там и бредил, зажав в кулаке кусок калача.
Перед столом Таисия скоморохи выстроились в ряд, заговорили, перебивая друг друга:
– Вот посаженый, батюшко атаман, невестин отец…
– Выходи, Михайло!
Вышел скоморох-медведь, поклонился.
– Невестин отец, батюшко, будет чести, што идет невесте!
– Читай, Михайло! Скоморох-медведь начал:
– «Невеста! С ей в приданое поп, тому же попу в кадило три пуда угольев восходило – и когда ён кадит, то от попа на версту худым духом смородит! Когда же его с кадилом к образам ташшат, у святых в ту пору бороды трешшат! Роспись о приданом поистлела оттого, што невеста сто годов в девках сидела… Все же чту: за невестой восемь дворов хрестьянских, промеж Лебедяни на старой Рязани, не доезжая Казани, где пьяных вязали… меж неба и земли, поверх лесу и воды… Да восемь же дворов бобыльских, а в них полтора человека без чети. Три старца деловых у пустых кладовых, четверо в бегах да сиделец тюремной в долгах».
– Хо-о! Черти, крашеные хари…
– «Да в тех же дворах стоит горница о трех углах над жилым подклетом, живут в ней только летом. Третий двор на Воронцовском поле, позади Тверской дороги. Во оном дворе хоромного строенья – пень да коренье и еще – два столба в землю вбито, третьим покрыто. Сходитца с тех дворов в год хлеба насыпного семь анбаров без задних стен. В одном анбаре десять окороков капусты, семь полтей тараканьих да восемь стягов комарьих…»
– Буде с приданым! Потчуйте званым – пить хочу! Потому – заутре бой на медные деньги…
– Пей! Не мешай невестину обряду.
Угрюмый, саженного роста питух, двуперстно крестясь, шагнул к стойке, глаза узенькие, злые, медвежьи.
– Такому бы у скоморохов медведем быть!
– Правильно! Скомороший медведь-овсянник, а этот был бы бурой!
– Хто ён?
– Кирилка-старовер! Ух, и не любит же он царя-государя!… Слышал не раз – сказует Кирилка.
– И Никон от царя, – заедино веру изломили! – кричали питухи…
Аника налил подошедшему Кирилке ковш водки. Выпив, рыгая хмельным, старовер нагнулся к уху Таисия:
