Долго он шел, решил выбрать бугор или камень, – отдохнуть, выпить водки и закусить. Ему показалось, что далекодалеко мигнул огонек. Он протер глаза. Еще мигнул и стал больше. Сенька зашагал шире и все глядел вперед, боясь, что огонь скроется, но огонь был все шире, все ярче, и стали видны даже искры.
Сенька спустился со сгорка к реке, и огонь пропал. Он еще прибавил шагу, вглядываясь, а когда подошел, то слышал сквозь кустарник потрескиванье сучков, а огня не видел; тогда он полез в кусты и увидал огонь…
– Черт! Думал – не огонь, а марево…
Кусты кончились. На Сеньке распахнулся армяк. На него вскинулись чьи-то глаза, и старческий голос крикнул:
– Чур меня! Чур, чур!
Тощая фигура старика, спотыкаясь, пустилась бежать к берегу. Длинная борода, заскочив на плечо, поблескивала от пламени костра.
Сенька еще из кустов видел, что у огня на деревянном гане кипел котелок, а в нем шевелилась рыба или иное что.
– Эй, раб! Уха перекипит, – крикнул Сенька. Старик выпрямился, оглянулся, спросил:
– Чаял я, ты лихой.
– Что с тебя взять?
– Взять-то? Крест да от порток пуговицу.
– Бог с тобой! Иди к огню, не бойся.
– Бога поминаешь – знать хрещеной…
Старик вернулся к огню, а Сенька подумал: «Вишь, слово, которое не люблю, – помогло…»
Старик, усаживаясь на прежнее место, заговорил:
– Вот ты какой матерой, но пуще спутался я, как из кустов полез и за поясом пистоли забрякали…
– Они брякают, только когда из них стрелят… смешной!
– Ну, а мне почудилось: забрякали – я и побег к лодке! Сенька вгляделся в берег, заметил лодку.
– Ты рыбак?
– Рыбак, да поневоле рыбак… дочка в слободе у Астрахани живет, – весть дали: помирает в родах, а она у меня единая, как свет в глазу… ну и поехал, да орудье рыбное взял…
– Добро, старик! Попутчиками будем, не знаю, сколь времени, – мне на Саратов…
– А я с-под Саратова, вместях легше, знай погребем… И мне покой дорогой, у тебя пистоли, а то татарва обижает, зачали было меня арканом ловить, так тем берегом вчера пихался…
Сенька не сказал, как он попал на татар, стал развязывать суму. Развязав суму, вынул баклагу с водкой, налил водки в крышку баклаги, сказал:
– Пей, дедушко!
Старик перекрестился, выпил водку, помешал ложкой уху и, обжигаясь, хлебнул.
– Поспела, вишь… щучья уха… – Он тоже развязал свой кошель, вынул хлеб, пожевал и, сняв котелок, стал прихлебывать, похлебав, проговорил: – Не брезгуй, ешь уху!
Сенька взял ложку, обтер ее полой кафтана, посыпал сухарей и с удовольствием ел горячее, иногда запивая водкой. Когда поели, Сенька помогал старику таскать в огонь сухие прутья, а потом у огня оба разделись. Сенька снял панцирь.
– Ну и рубаха у тебя, дружок. Как имя тебе?
– Зови Гришкой!
– Григорей… у меня брат был Григорей, помер летось…
– А твоя дочь умерла?
– Ни, Григорьюшко! Пронес бог, порадовался… внучка окрестили, и все слава создателю.
– Хорошо сошлось, не одинок ты… родня…
– Я и так не одинок, живу со старухой, а тут, вишь, корень наш – внучек, от корня того отростели пойдут…
– Добро! – Сенька стал свертывать панцирь, чтоб уложить в суму. Старик потрогал панцирь, потряс подол, отороченный медью:
– Экой груз! Я бы под такой рубахой в един день – покойник.
– А я – без этой рубахи был бы покойник!
– Во-о?… Меня Наумом звать… А ты доброй, не лихой человек, так скажи – в Саратове жить ладишь?
– Нет! На Воронеж попадаю…
– От Саратова до Воронежа идти – язык высунешь. А ты, милой, поезжай…
– Да Как? Ямскими?
