– Куда ладите?
– На Борисоглебск – а там путь в Воронеж… мы тамошние…
Пристал Наум:
– Григорей, лей им еще, да будем свататься… Сенька налил, сказал:
– Бабушка! Прибавь закусить.
Старуха бойко поставила на стол тарелку вареной рыбы, нарезала хлеба. Поправила на голове съехавший плат, нагнулась к Сеньке:
– Добро тратишь, сынок, а неведомо – примут тебя альбо и так уйдут…
– Ништо, бабушка!
– Тебе куды?
– На Воронеж мекаю, родня там… Мужики переглянулись. Старший заговорил:
– Кажи ж – виру иматы… кожний… Младший сказал Сеньке:
– В обоз пошто не принять… Едино лишь в городах, где стоим, у нас торг, и, как повелось, таможное имают… свальное[368] и головное[369] за своих платим мы, а ты чужой…
– Я за себя без спору плачу!
– Кажи ж: а колы пид шляхом жаковаты будут – побегнути треба.[370]
Сенька слушал, но не понял. Наум, допивая водку, засмеялся.
– Чого граешь, дид?
– А того! – старик похлопал Сеньку по плечу. – Супротив разбоя лучше его вам не сыскать!
– Як же, батько?!
– Зримо – паробок вежливий… – ответил старший, стряхивая с бороды крохи хлеба. – Жичити добре, абы вин ни затяговий?[371]
– Ты не из военных? – спросил младший.
Сенька рассмеялся, тряхнув кудрями:
– Вольной я, из гулящих!
– Борзо справляйся! Идем до воза.
Сенька обнял хозяев и оделся в дорогу. Когда сверх сумы накинул армяк, младший, трогая на его спине горб, прибавил:
– Житло свое ложишь на воз, а по жупану очкур[372] шукаем!
Старуха плакала, провожая Сеньку.
– Уж очень ладной был у нас сынок! Жалко его…
Башкиры и калмыки – лазутчики, донесли Разину, что из Астрахани к Яику идет воевода со стрельцами.
Разин приказал затворить железные ворота города[373] и от надолбы убрать сторожей. На стене был поставлен дозор из зорких людей, чтоб вовремя известить приход воеводы. Дозор усмотрел, а потом и всем видно стало – воевода пришел со многими воинскими людьми и в версте от Яика поставил подвижной боевой городок. За городком – обоз, за обозом на отдельном холме – свой воеводский шатер. Разницы ждали гонца. Когда гонец подскакал к стене Яика, встал против моста, Разин вышел на стену. Гонец протрубил в медную трубу и начал кричать:
– Сдавайтесь, воры! Будем за вас бить челом великому государю – я, боевой воевода[374] боярин Яков Безобразов, и воевода астраханский, князь и боярин Иван Прозоровский, чтоб великий государь отдал вам вины ваши, учиненные разбоем…
Гонец замолчал, тогда Разин подал свой голос, который слышен был передовым стрельцам в полуверсте от Яика.
– Посланец воеводин! Доведи своему ватагу, что Разин Козаков не держит, а для того, чтоб пошли козаки от атамана к Астрахани, пущай ватаг ваш шлет именитых людей для уговора, мы же ворота им отчиним![375]
Прошел день, настал другой, ясный и холодный, к реке с калмыцкого берега на конях подъехали двое; они слезли с лошадей и стали кричать лодку. Старый казак-перевозчик, объезжая омута, поехал за ними. Разинцы, забравшись на стену, следили, говорили между собой:
– Пошто они в город из-за реки идут?
– К Дайчину Тайше[376] ездили, калмыков сговаривать!
– Ни… Дайчин Тайша у горам у арыксакал… он барань ехаль делит… – сказал калмык-лазутчик.
– Все же, сдается, они ездили к калмыкам! – сказал есаул Ермилка Пестрый. Его поддержал Кирилка:
– Свои головы жалеют у стен положить, норовят калмыцкими закласться.
– Верно, Кирилл!
Переехав реку, посланные воеводой прошли надолбы, прошли по мосту, им отворили ворота. Оба
