девок с ума сведешь. А глазищи – пра, разбойник! В Терки плыли грабить аль кусочничать?
– Пошто, милый, кусочничать? Плотники мы – работные люди!
– По рожам не работные, а разбойные, да ладно – голову стрелецкого упрежу, он хозяин: ежели пустит… Четом вас много?
– С тридцать голов наберется!
Окно задвинулось. Прошло немало времени. С моря к вечеру гуще шли сумраки по низинам, но город до половины стенных башен еще светился в зареве меркнувшего дня…
Завизжали городские ворота, звякнуло железо – к надолбе подошел сам голова. Шапка на затылок сдвинута стрелецкая, опушенная бобром. Казаки сквозь пролеты меж столбами заметили, что голова шатается, глаза пьяны и сонны, сказал:
– Чого ищете, гольцы?
Пьяные глаза уперлись в толпу из-за надолбы подозрительно, за столбами мотались головы без шапок.
– Батюшко, ищем работы… В Черном Яру плотничье дело справили, крепили от воров сторожевые башни, да после дела на Терки удумали – море растрепало нас…
– Мы на Яике хлебом скудны – не довезут хлеба, голодать зачнете? Сколь вас?
– С тридцать голов и меньши, – кои сгибли в море, не чли!
Голова, рыгая и сопя, долго звенел ключами, не попадая в замок, но никому не доверил дела – отпер. Хмель одолевал его, обычная подозрительность дремала в нем. Не обернувшись, не оглядев идущих, толкнул железные створы ворот, прошел. Решеточный сторож с упрямым лицом стоял под воротами на ступени сторожевой избы. Голова подошел, отдал сторожу ключи, сказал:
– Пропустишь гольцов – считай! Не боле тридцати, и ключи принеси к Сукнину в дом…
За воротами голову подхватил под локоть есаул Федор Сукнин, обернулся к караулу казаков у ворот, махнул рукой – знак сменяться. Голову, поддерживая, увел к себе в дом.
Разин, проходя надолбы, сказал:
– Задний от нас останется за стеной – свистнет.
– Чуем!
– Чикмаз зычно свистит!
На площади в помутневшем сумрачном воздухе еще двигалась призрачно толпа горожан, торгуясь около деревянных ларей. Проходили казаки в бараньих шапках, в синеющих балахонах, стрельцы с пищалью или бердышом на плече, в светлых, осинового цвета, кафтанах.
В шатровой церкви торжественно звонили. Разинцы входили в город… Пропуская идущих вперед, Разин встал под сводами башни. Никто из горожан не глядел на шедших в Яик, только сторож, получивший от головы ключи и как бы власть коменданта, стоял на прежнем месте с упрямым и в сумраке темным, будто серый гранит, плоским лицом, кричал:
– Эй, гольцы, сказано вам тридцать – у вас же пошто сорок пять?
– Не ведашь чет!
– По букварю церковному считаю до тыщи – лжете!
– Худо, мужик, чтешь!
– Эй, кой разбойник от вас свистит?
– На то рот да губы!
– Пошто не свистать?
Люди теснились мимо сторожа все гуще – шли рваные кафтаны, потом заголубело, заалело в сумраке…
– Не пойму – мать их с печи – эй, кто свистит? Черти!
– То Ивашко Кондырь дудит!
– С того света стал на другой ряд Яик зорить!
– И колокол на тот грех дует – спаси бог, не слышно!
– Не тамашись, решеточный!
– Измена, я чай? – Сторож забегал по ступеням лестницы: – Караул! Гей, казаки! Куды их черт снес? Вот-то беда!
– Из одной лебеды – две беды!
– Не было б лебеды – быть без беды.
– Да что вас, проклятых, будет ли край?
– Будет край, ворот не запирай!
Сторож сбежал со ступеней, толкаясь с идущими, лез за ворота. В город поехали на лошадях…
– Измена! Спаси бог! Измена!
От вспышек огня трубки в глазах сторожа синели, голубели, краснели пятна невиданной им до того одежды. Бескрайная громада мрака вместе с движущимся людом шла на город – с моря ползли синие тучи,
