искусство древности? Возможно, даже на Прародине… на Земле?
– Это было, – кивнул я. И в самом деле: мое время теперь – глубокая, седая древность…
– Это очень хорошо укладывается в русло поисков, которые ведет Тетра, – объяснил мне Онго Бройерс. – Я занимаюсь не только клубом, но и ее персональным менеджментом. Я уверен, что многие люди хотят слышать музыку такой, какой она была в прошлые века – искренней, эмоциональной и спонтанной. Для меня будет большой честью поработать с вами, Майк… э-э…
– Просто Майк, – ответил я, и Онго Бройерс, похлопав меня по плечу, стал пробираться между спинами сидящих в сторону бара. Я глянул на шар. Нет, зеленых проблесков не было. Удаляющийся Онго Бройерс давал вполне нейтральную, розово-лиловую реакцию – деловитую и, так сказать, себе на уме.
– Как круто, Майк, – замирающим голосом сказал мне Манихей.
Ени усмехнулась:
– Майк теперь к нам в коммуну, небось, и не захочет.
Я улыбнулся ей.
– Ну почему же, Ени. Наоборот. Мне очень надо поселиться именно у вас в коммуне. Те, кто нам… э- э… противостоит – они будут искать меня. Уже ищут. Мне надо отводить от себя их внимание… Ты останешься на второй сет?
– Конечно. – Ени взглянула на Юло, и тот тут же послушно поднялся и пересел на ее место, дав ей сесть возле меня. – Я обязательно останусь. Это очень круто – то, как ты играешь. И я вообще люблю Тетру. Я ее еще с 'Пеплом Небес' видела, пять лет назад, она уже тогда была лучше всех. – Ени вдруг вытянула откуда-то платок и стала вытирать мне лоб. Я послушно повернул к ней лицо, все еще мокрое после этой сокрушительной, нереальной музыки. Губы Ени не улыбались, но глаза оставались такими же живыми и открытыми, как когда на ее лице была улыбка – как будто довлевшая над девушкой неотступная мысль ушла, дав ей возможность реагировать на окружающее. – Ты можешь еще раз показать мне свой знак?
Я приподнял ладанку, и мы вместе заглянули в ее верхнюю прорезь, глядя на живую игру проблесков в хрустальной капле.
– Я останусь, – еще раз повторила Ени, на этот раз очень тихо. – Я могла бы, конечно, просто объяснить тебе, как попасть к нам в коммуну. Но мне хочется привести тебя туда самой. Ты не против?
– Нет, Ени, – ответил я, улыбаясь. – Я – за.
Коммуна, которую возглавляла Ени, занимала весь второй этаж сумрачного старинного дома на улице Конкорью, на первом этаже которого располагался районный Центр молодежной занятости. В дневное время оба главных входа в здание, смежные со входом в Центр, были перекрыты, и, чтобы попасть в подъезд, нужно было обходить здание через ворота в узкой арке, ведшей в неожиданно тихий и уютный двор, ограниченный двумя высокими стенами и задними фасадами двух почти одинаковых четырехэтажных домов. Днем здесь, во дворе, играли дети с верхних этажей, которые занимало общежитие для беженцев, ожидавших в Лиссе разрешения на поселение на Телеме. Когда я узнал, что здесь живут беженцы, я ожидал увидеть какую-то разруху и хаос, но беженцы эти, глубоко религиозные фермеры или рабочие с какого-то отдаленного периферийного мира, оказались людьми тихими, боязливыми, незаметными, и максимум, чем они могли досадить окружающим – это веселый щебет их детей во дворе в дневное время, да доносившееся в полдень и на закате из их окон тихое, но исполненное чувства хоровое пение. Больше того, я сразу же подружился с одним из их лидеров, очень пожилым седобородым дедушкой по имени Марк, который днем любил погреться на солнышке у заднего входа в подъезд, для чего выносил с собой деревянную табуретку и усаживался у стены, опираясь своей сутулой спиной на декоративную балку фундамента между входом в подъезд и вечно закрытым запасным входом в Центр занятости. Стоило мне появиться возле подъезда, как Марк поднимал свою смуглую, заскорузлую крестьянскую руку и на ломаном линке приветствовал меня:
– День хорош, землянин! Как твой ходил, как порядке?
На что я отвечал что-нибудь вроде:
– Спасибо, дедушка, твоими молитвами. Как здоровье, как внуки?
– И-и! – отвечал обычно Марк, качая головой. – Внук, они зачем: чтобы радость был. А здоровый, это да, дед Марк всегда здоровый.
А в вечернее время, около девяти, когда Центр занятости уже два часа как закрывался, появлялся муниципальный служащий и снимал блокировку с кодовых замков передних входов в подъезды, зато перекрывал ворота во двор, чтобы после темноты туда не лезла всякая прохожая шушера.
На второй этаж можно было попасть только из первого подъезда. Когда-то, как говорили ветераны коммуны – Баритон и Шалая Ведьма, – коммуна представляла собой такое же общежитие, как на двух верхних этажах, только муниципалитет тогда селил туда не беженцев, а добровольцев-практикантов социальных программ, в основном – студентов. Потом муниципалитет Лисса из-за дефицита городского бюджета прекратил финансировать большинство социальных программ, для работы в которых в город приезжали студенты-добровольцы, и в общежитие начал проникать какой-то подозрительный люд, но тут грянула недолго протянувшая кампания '
Нравы в коммуне царили вполне хиповские, то есть достаточно вольные, но дебошей, оргий, торговли тяжелыми наркотиками, драк и даже банального воровства в коммуне не было как таковых – потому что во главе коммуны стояла Ени, сумрачный взгляд которой повергал в трепет даже самых разудалых заезжих постояльцев. Она никогда не устраивала скандалов, не вызывала полицию и тем более не применяла никакого насилия, потому что в принципе не признавала насилия как такового. Она просто, случись какая мелочь, смотрела на нарушителя неписаных правил коммуны долгим неподвижным взглядом – и самые отчаянные буяны присмиревали, как овечки. Я подозревал, что у нее был сильный психократический потенциал, вот только не мог проверить это – в отличие от Фродо или Ланселота, я не умел определять психократов и тем более относительную мощность их психопотенциалов. Не знаю точно, на основании ли психократических способностей Ени, или на основании каких-нибудь неизвестных мне заслуг, но авторитетом она пользовалась колоссальным: всякий знал, что, случись какая ерунда, одно слово Ени может навеки погубить 'системную' репутацию виновника, а потери системной репутации, пусть даже и самой шаткой, в Системе боялись не меньше, чем вне ее – потери обычной деловой репутации или порчи кредитной истории. Хипари с затаенной гордостью шептали друг другу, что, когда Ени только возглавила коммуну, три года назад, она вышибла из нее своего бойфренда, некоего Ляо, который вздумал, выражаясь языком полицейских протоколов, 'угрозами склонить к близости' какую-то заезжую несовершеннолетнюю хипушку из Космопорта. На всех производило огромное впечатление, что ради восстановления справедливости она не пожалела собственного бойфренда, чья системная репутация с тех пор оказалась подорвана настолько, что 'ты прикинь, брат, его теперь даже на Земле не рискуют по-системному вписывать – приходится чуваку в гостиницах жить, представляешь, фигня какая?'
Уж не знаю, что там было на самом деле, но история с Ляо, как я понял из редких отрывочных реплик самой Ени и из шепотом рассказанных мне неясных системных слухов, сильно изменила ее. Кое-кто помнил ее юной, бесшабашной, вечно хохочущей, весело и азартно устанавливающей в коммуне справедливость – в ее хиповском понимании, конечно. Но большинство нынешних обитателей коммуны видели ее только
