знают одно: он – Враг рода человеческого. Он – очень плохой. Он – против нас. Но он не всесилен. Он силен, страшно силен, он коварен, он действует через предательство, ложь, алчность, ненависть – но он не всесилен. Я до сих пор не понимаю, почему избраны были именно мы. Но я знаю, что мы – избраны. Мы идем бросить ему вызов, потому что он совершил какую-то особенно мерзкую гадость. Наверное, к нам присоединится кто-нибудь еще, потому что я не вижу, как мы сможем добраться до него впятером. Но идти надо.
– Идти надо, – подтвердил я. – Мне так и было сказано. Но… некробиотических?
Сын самурая коротко вздохнул, сомкнув на секунду руки в молчаливой молитве.
Ланселот высоко вздел кружку, в последние три долгих глотка опустошая ее, потом со стуком поставил ее на стол и утерся бумажной салфеткой.
– Да, некробиотических, – подтвердил он. – Видал я и таких. И вот что я вам, ребята, скажу. Бить мне приходилось всяких. Но никого мне не было так приятно бить, как эту мерзостную нечисть. И если нас с вами там, в Цитадели, покрошат в капусту, мне одно уже радостно: что я по дороге постараюсь покрошить столько этой нечисти, сколько еще во всю свою жизнь не крошил. И это будет славная охота. Так я надеюсь.
Святослав снова перекрестился, отодвинул шлем в сторону и приник к кружке. Като посмотрел на то, как князь глотает, и тоже взялся за пиво.
– Ну что ж, пусть так и будет, – сказал я, придвигая кружку. – Я бы только одно хотел знать. Дик – охотник, Ланселот – разведчик, про Като и Святослава я вообще не говорю – видно же, бойцы славные. А вот чем могу быть полезен я, с одним ножиком-то?
Дик встал, выгребая из кармана монетки.
– Пойду еще пивка возьму. Ланселот, тебе брать? А тебе? Хорошо, я тогда сразу пять возьму. Ким, не беспокойся. Нас собрали не просто так. Как видно, не просто так тут и ты. Все поймем со временем. Я даже думаю, что гораздо быстрее, чем хотелось бы!
И он направился к стойке, позвякивая монетками в руке. А когда вернулся и стал расставлять кружки по столу, в харчевню Дохлого гоблина вошли, один за другим, топая подкованными ботинками и звякая амуницией, еще пятеро.
Дик как обернулся, так и застыл, нащупывая рукой ствол ружья (оно стояло позади него, между столом и лавкой – так, что, когда Лестер сидел, ствол оказывался у него между колен).
Святослав и Като схватились за мечи. Ланселот полез в кобуру под мышку.
Один я оцепенел.
Ну нет, это были, уж во всяком случае, не гоблины. Они не были ни особенно носаты, ни особенно косоглазы, ни особенно длинноухи. Двое были чернокожи – это да; один был азиат, двое – белые, хотя и смуглые, обросшие неопрятными, клочкастыми бородками. Но зато они были вооружены, и вооружены серьезно; не знаю, как назывались эти устройства у них у руках, но выглядели они пострашнее и посмертоноснее старенького плазмогана Дика. От них, этих пятерых, от их кожаной и брезентовой одежды, от их грубой обуви на тяжелых, косолапых ногах, от их мерцающего черным металлом и красными индикаторами оружия пахло – пахло пылью, сталью, прелой кожей, потом и табаком. И они явно зашли сюда не пива выпить.
Темнокожий бармен при виде их присел – так, что из-за стойки видна была только голова – и тонким голосом испуганно закричал:
– Мы же платили уже в этом месяце! Сам Чато приходил, мы заплатили!
Пятеро вошедших некоторое время, пока Дик хватал сзади себя ствол плазмогана, смотрели на нас – непонятно, с каким выражением; похоже, и вовсе безо всякого – даже с некоторой скукой.
– Мы уже платили, – тише и растерянней повторил бармен.
Тогда один из пяти вошедших, не глядя, повернул в его сторону свою пушку (одной рукой, вытянув ее, как обрез двустволки) и выстрелил.
Сам выстрел не был слышен – он только ощущался, как толчок, как пощечина. Зато слышно было, как с оглушительным треском и хрустом разлетелись несколько пивных кружек над стойкой, разлетелись так, что мелкая стеклянная крошка хлестнула по полу до самой середины помещения.
Четверо остальных подняли стволы и направили на нас.
Говорят, в такие моменты человек вспоминает всю свою жизнь. Вот уж не знаю. Я только вспомнил, как в армии на стрельбах мимо моего лица гулко свистнул, а точнее – даже не столько свистнул, сколько зыкнул рикошет, когда какой-то испуганный боец-первогодок попал вместо мишени, что торчала в пятидесяти метрах от нас, прямо в осветительный столб – далеко в стороне от направления на мишень, но зато всего в десяти шагах от меня. Старшина только покачал головой и сказал: мол, долго жить будешь, Волошин.
А ведь это было, в общем-то, всего три года назад.
Неужели – все?
Ошибся старший прапорщик Топал, краснощекий одессит, заботливый счетчик портянок? Я еще успел посмотреть в глаза тех, кто наводил на нас оружие и уже почти нажимал на спуск – равнодушные глаза, почти бессмысленные, у двоих совсем мутные, словно у тех солдат-азербайджанцев в санчасти, которые прятали «план» за батареей в третьей палате и кого мы оттуда выводили прямо на гауптвахту тогда, так давно, так далеко, так дико и непостижимо далеко отсюда.
Я только и успел сказать по себя:
«
Последняя безумная надежда гибнущего сознания, видите ли. Смуглый ребенок в грязном кишлаке натягивает на голову вонючее ватное одеяло, когда из-под небес со свистом устремляются к его родному дому тонны отлитого в далеком Советском Союзе убийственного металла. Солдат, которому внезапно вывернувший из-за угла неприятель сует штык в живот, в последний момент перед прикосновением наточенной стали закрывает глаза. Меня нету здесь. Я в домике. Я в танке. Ты не попал. Ты меня не видишь. Чур – не считается.
Они не стреляли. Не стреляли. Стволы смотрели в пустоту. Один ствол опустился. Второй. Тот, с бородкой, смуглый, с квадратным низким лбом, выругался. Черный – не тот, что в красной повязке на голове, а тот, что в бейсболке козырьком назад – сказал:
– Смари, й-й-опт, к-калдуны штоль?
Конечно, он говорил на линке – просто никак иначе передать его реплику я не могу, хотя дословно означала она несколько другое, а именно:
– Смотрите, половой орган внутрь, есть ли они волшебники? – но, как вы понимаете, такая буквальная, дословная передача того, что произносят на этом языке, совершенно ничего не объясняет, поэтому будем считать, что этот черный, в бейсболке козырьком назад, сказал именно то, что на его месте произнес бы какой-нибудь подмосковный гопник.
– Не понял, – отозвался второй белый, с менее низким лбом, лицо его исказилось от ненависти, и он, прибавив еще пару явно идиоматических конструкций про различные векторы движения органов размножения и выделения, снова выстрелил в сторону стойки, но на этот раз попал не в стаканы, а в оковывающую стойку стальную полосу, отчего от стойки в потолок с громким шипением ударила какая-то ярко-красная струя, похожая на разряд короткого замыкания, а с потолка в клубах дыма брызнула бетонная крошка и запахло паленым цементом.
– Слышь, наливало, куда эти выбежали? – крикнул белый, явно адресуясь к бармену. – Тут у вас что, потайной люк или задняя дверь, [идиоматические выражения, касающиеся взаимных, не всегда естественных движений половых органов и разных видов экскрементов крупных позвоночных животных].
Бармен, невидимый за стойкой, подвывая со страху, объяснил, что единственная задняя дверь находится позади стойки, а люков тут нет, здесь и так подземелье.
И тут я все понял.
Я понял, зачем я был здесь.
Я понял, что я должен делать.
Я встал, ноги у меня были ватными из-за еще не отпустившего смертного испуга, я был весь мокрый, как после того злополучного кросса в армии, я с трудом выбрался из-за нашего ствола, по возможности
