Глава 11
Но назавтра Глаша никуда не уехала. Хотя и кожа, обожженная в первый день, болела утром нестерпимо, и все мышцы ныли от непривычных вчерашних усилий, и на душе было так гадко, словно она наглоталась гнилой воды.
Она поняла, что уехать было бы еще нестерпимее, чем остаться. Ненависть к тому, что она назвала про себя омерзительнейшей стороной жизни, та ненависть, которая в первые минуты лишила ее сил, – теперь, наоборот, силы ей придала.
«Я не буду этому потакать! – стиснув зубы от боли в ногах и в плечах, твердила она себе, отщелкивая секатором виноградные корешки. – Они мне не хозяева!»
Непонятно, кого она отказывалась считать своими хозяевами – корешки, что ли? Да всех вместе – и корешки, которые напоминали ей о собственной неумелости, и гнусного типа, который присвоил себе право ее ударить, и нестерпимо палящее солнце!
И доказать, что она может победить свою слабость перед злыми солнечными лучами, было для нее то же самое, что доказать свою независимость от примитивного чудовища, которое осталось в темноте на остановке.
Она ползла по бескрайнему и безлюдному винограднику, щелкала секатором, вытирала льющийся со лба пот, на самый нос надвигая белую косынку, и собственная жизнь казалась ей никчемной.
Поглядывая в небо, Глаша видела, что солнце давно уже стоит на полуденной высоте. Но Тамары Ивановны все не было, и с каждой минутой секатор у нее в руке становился все тяжелее, все более напоминал ей неподъемный меч Ильи Муромца.
– Совсем немного… осталось… – проговаривала она уже не про себя, а вслух. – Я вы-выдержу-у…
Последнее слово она уже не проговорила, а прорыдала. И одновременно со своим рыданием почувствовала, как взлетает вверх. Взлетает! Это было так неожиданно, что она не успела ни испугаться, ни хотя бы удивиться.
– Глашенька, вы что? – услышала она. – У вас же сейчас тепловой удар будет!
Она почувствовала, как ее разворачивают на сто восемьдесят градусов, и в то же мгновенье увидела перед собою лицо Лазаря. Нет, не лицо его увидела – оно было где-то высоко, в ослепительном небе, – но его руки у себя на плечах, его… Все его сильное, огромное явление в ее жизни! Оно было таким же зримым, как небо и солнце, и даже еще более зримым оно было.
Прежде чем Глаша успела что-нибудь сказать – хотя она ничего и сказать-то не могла, – Лазарь снял с нее косынку. Зачем, Глаша не поняла, да это было и неважно. Она замерла, боясь поднять голову и не в силах это сделать.
Через мгновенье Глаша почувствовала, что Лазарь обтирает ее лицо чем-то мокрым – ага, как раз ее косынкой. Следующим движением он накинул мокрую косынку ей на голову и сказал:
– Пейте, только не залпом.
Вода в запотевшей бутылке, которую он ей протянул, была холодная, как из родника. А может, она и была из родника – Глаша ничуть не удивилась бы, если бы с его появлением родник забил прямо посреди прокаленного солнцем виноградника.
Вода влилась в нее таким живительным потоком, словно родник переместился к ее губам. Руки у нее дрожали, бутылка чуть не выскользнула из них. Лазарь перехватил бутылку и сам стал держать ее у Глашиных губ.
– Какая вкусная… – с трудом оторвавшись от воды, задыхаясь, пробормотала Глаша. – Где вы ее взяли?
– В ста метрах здесь родник, – сказал Лазарь. – И почему вы без воды на солнцепеке, непонятно.
Она наконец подняла глаза вверх. Его лицо стояло в зените, как солнце. Загар, которым оно золотилось, был такой легкий, что, наверное, появился за час, не больше. Глаша представила, как выглядит ее собственный загар не загар, а багрово-красный ожог, заставляющий вспомнить о печке Бабы-яги, да и сама она как сейчас выглядит, растрепанная, пыхтящая, опухшая от жары, – и чуть не заплакала.
– Пойдемте, – сказал Лазарь.
– Но еще не время… – пролепетала было Глаша.
– Себя решили испытать? – оборвал он. – Идея увлекательная. Но в основе таких идей – дурость, если не чего похуже. Держите.
Он дал ей бутылку с водой, поднял с земли свой рюкзак – необычный, яркий и со множеством карманов; Глаша только сейчас его заметила – и двинулся вдоль кустов к началу поля. Глаша поплелась за ним.
Тамару Ивановну догнали на дороге к Насыпному – Лазарь сказал, что автобус, который должен забирать сезонников, наверняка уже уехал и ждать нечего.
– Забыли про тебя! – ахнула Тамара Ивановна. – А я ведь подумала: вроде еще девчоночка маленькая была, где ж она? Да закрутилась и не спросила. Час уже, как уехали. Иди себе, детка, домой. Пообедай да отдыхай.
Как могло получиться, что никто про нее не вспомнил, Глаша не поняла. А впрочем, в этом похожем на марево дне могло произойти все, что угодно.
Только Лазарь разбивал эту призрачную сущность. Зря Глаше показалось, будто он похож на солнце. Не ослепительность в нем была, а ясность.
– Посидим у родника, – сказал он. – Иначе до дому не дойдете.
Наверное, вид у Глаши был такой, что Лазарь не мог быть уверенным, что она поняла его слова. Поэтому, на слова не полагаясь, он еще и взял ее за руку.
Как его рука могла оставаться такой прохладной в сплошном палящем жаре? Непонятно! А как загар у него мог сразу быть ровным и золотым, а не ложиться красными пятнами?
Его естественность была так же необъяснима, как очевидна; это Глаша поняла еще в ту ночь, когда они разговаривали в тамбуре и его лицо светилось рембрандтовским светом, а потом он подарил ей розу.
Родник бил из расщелины в небольшой скале, стоящей в стороне от дороги. Вокруг него образовалось озерцо размером с обруч и зеленела трава. Лазарь и Глаша подошли к дикой яблоне, растущей рядом с озерцом. Это Лазарь сказал, что дерево – яблоня; Глаша и не догадалась бы, несмотря на то что оно было покрыто мелкими зелеными яблочками.
– Ну здравствуйте, Глашенька, – сказал он, когда они сели в кружевной яблоневой тени.
– Здравствуйте! – Она тоже вспомнила, что поздороваться-то они и не успели. – А как вы здесь оказались?
– Это вы как здесь оказались? – усмехнулся он. – С чего вас вдруг на трудовой подвиг понесло?
– И никакого подвига. – Его насмешливый тон показался ей обидным. – Самая обыкновенная работа на винограднике. Почему бы мне ее не делать?
– Потому что вы книжная девочка, – пожал он плечами. – И на винограднике умудряетесь работать так, что это становится опасным для жизни. Нет, если вам нравится – на здоровье, конечно.
Снова он относится к ней как к несмышленышу! Глаша сразу вспомнила, как он сказал, что ей нечего делать возле осажденного Белого дома… Но стоило ей об этом вспомнить, как и весь тот день встал в ее памяти ясно, ярко, в такой ослепительной силе, с которой не могла сравниться даже сила здешнего палящего солнца, – день, когда большая и свободная жизнь смотрела на нее его широкими глазами.
И картошка ей сразу вспомнилась, и как пронзило ее тепло его куртки, и театральные кресла, из которых он составил для нее кровать, и каждое его слово… И любовь, которую она почувствовала к нему в первую же ночь их встречи в поезде, и во вторую ночь их московской встречи, и во все те северные июльские ночи, когда она мечтала о нем, сидя в тени жасминового куста…
Эта любовь и теперь была так же сильна в ее сердце, хотя не романтическая ночь стояла вокруг, а изнуряюще жаркий день в степи Восточного Крыма.
Но все-таки надо было разговаривать о чем-нибудь обыденном, иначе он сразу догадался бы, как она к нему относится, а этого Глаша не хотела. Да она сквозь землю провалилась бы, если бы он догадался!
