Нансен незамедлительно телеграфировал о предпринятых им мерах: «Обсудил вопрос с норвежским правительством. Послал телеграммы русскому и английскому правительствам».
Нижняя палата английского парламента запросила премьер-министра, что делается для спасения людей, гибнущих в ледовом море.
Под давлением общественности Лондон наконец решил: если Москва заплатит за использование ледокола «Святогор» 20 тысяч фунтов стерлингов, он будет передан Норвегии для спасательных работ.
К маю экспедиция была готова, могла выйти в море. Неожиданно Англия выдвинула новое требование: застраховать судно на 13 миллионов крон.
Выход ледокола был задержан.
Началась серия новых переговоров.
VII
Море по-прежнему упорно несло их на северо-восток. Скоро «Соловей Будимирович» выйдет из-под прикрытия Новой Земли. Тогда для течения не будет преград, и море покажет свою силу. Каждый день приближал гибель. Начались весенние пурги. Лето сталкивалось с зимой, боролось с ней, очищая для себя арктические просторы. За бортами ровный гул, как и в котлах парохода во время движения. Все замерло, притихло, прислушиваясь к этому гулу. Почти три месяца «Соловей Будимирович» в ледовом плену. Три месяца!
В кочегарке холод и запустение. В машинном отделении мертвая тишина. В кубриках и каютах, приспособив под камельки бочки из-под керосина и масла, а из обшивки котлов сделав дымовые трубы, все время поддерживают огонь. И пока он трещит — есть тепло, лишь потух — холодно. Изо всех щелей парохода валит дым. На топливо идут остатки угля, ломают палубу, переборки — кожу сдирают с парохода, обнажая его скелет.
В каютах холоднее, чем внизу. Зато здесь не нужны коптящие светильники. День увеличивается каждые сутки, растет как на дрожжах, достаточно раздвинуть шторки, чтобы в каютах стало светло.
А в твиндеке круглые сутки — фитильки. Копоть от них прочно въелась в кожу, осела на потолках и стенах, свешивалась черной плесенью.
Кончилось мыло. Многих начала мучить одышка, кашель. Ничего не хотелось делать: двигаться, думать, даже есть. Сутками лежали на койках, уперев в потолок бессмысленный взгляд. Неосторожное слово, посторонний шум раздражали до бешенства.
Продукты выдавали каждому на неделю. Хочешь — сразу ешь, хочешь — распределяй по дням. Полфунта английского сыра и баночка молока — дневной рацион. Давно кончились мука и все крупы. О куске хлеба мечтали как о лакомстве. Пытались из сыра печь лепешки, но желудок не обманешь.
На таком пайке Рекстин рассчитывал продержаться до июня. А если и потом не придет помощь?
В радиограммах из Архангельска советовали заняться промыслом. Такая возможность была — несколько раз к пароходу подходили медведи, но с револьверами на них не пойдешь.
И все же образовалась группа охотников, они не поддавались апатии, сонной одури. Они мерзли и голодали как все, но, как только выдавалась добрая погода, уходили к дальним торосам за нерпами — животными крайне любопытными, непугаными и неосторожными.
Все охотники — офицеры, лишь у них было оружие. Когда в первый раз они принесли нерпу, взбудоражился весь пароход. Необычный запах кипящего мяса проник во все закоулки. И хотя мясо было черное и сильно отдавало рыбьим жиром, офицеры успешно с ним расправились. Сдавать его в общий котел никто и не подумал.
В последнее время отношения между офицерами и матросами было уравновесились. Никто никого не притеснял, не имел привилегий за счет других, все поровну — и блага и невзгоды. И вот офицеры вновь не считаются с командой. Пароходные запасы на всех поровну, добычу только себе. Откуда такое право? Что придало им уверенности? Как было их двадцать один человек, так и осталось. Как возглавлял их Звегинцев, так и возглавляет. Что изменилось?
Вспомнил Захаров околку льда, захват Лисовским радиорубки. С нее и началось, вернее, после нее. Когда офицеры обратились за помощью к Англии, Захаров хотел вновь собрать команду. Он понимал, что англичане могут откликнуться на призыв офицеров, а не Российского правительства, и не отправят «Соловья Будимировича» в Архангельск, а уведут к себе, как увели ледокол. И он ждал матросов. Как быть? Но в кубрик к нему пришли всего шесть человек. Остальные — по своим углам. Офицеры, заботясь о себе, невольно заботились и о них. Хотя угон парохода за рубеж дело бесчестное, многие в экипаже решили отсидеться, отмолчаться — и совесть у них будет чиста. Пусть офицеры мараются. С них весь спрос.
— У нас свое правительство. Нечего через голову прыгать! — настаивал Захаров, взывая к товарищам.
Глубокие трещины, как во льду во время прилива, разделили экипаж на маленькие группки, землячества со своими особыми интересами.
— Я знаю одно, — говорил Захаров, — сила офицеров в нашей слабости, а наша слабость в разделении. Каждый сам за себя. На этом не кончится, попомните меня.
И вот добыча мяса.
— Оружие нам! Я давно говорил! — свесившись с койки, кричит Сергунчиков. — Иначе подохнем!
— Добычу в общий котел. В первую очередь ослабшим. — Захаров за столом поправлял толстый фитилек в плошке с жиром. Он больше дымил, чем светил, и его время от времени подтягивали. Когда фитилек разгорелся, Захаров, усмехнувшись и как бы подшучивая, заговорил по-другому: —Тоже мне варево из нерпы. Кроме рыбьей вони — ничего.
Еще больше озлился Сергунчиков: издевается Захаров?
— Они будут обжираться, а мы подыхай?
— Пока каждый сам по себе — будут! — Захаров безотчетно вымещал на Сергунчикове свое недовольство экипажем: не поддержали его — и получайте! Общего промысла, как велит Архангельск, не будет. Каждый сам по себе!
А Сергунчикову не до счетов, не до шуток. Поднялся, волосы дыбом, словно кто потянул за них к потолку.
— И ты с ними заодно? Подбросили кусок?
— Раскрыл рот, — вспыхнул и Захаров. — Язык без костей, известное дело.
— У меня без костей, а твой костистый. Обезоружить надо было давно, а ты все «постепенно да постепенно», — не унимался взъерошенный Сергунчиков.
— Сходи попроси.
— Я просить не буду. Возьму — и конец. Сам говорил: на одном пароходе для всех один порядок. Говорил? А теперь? Разбить осиное гнездо! Обнаглели!
Стояли друг против друга, вздрагивая от гнева.
— Тиха, тиха, — шелестел сбоку усохший, сгорбившийся Яков. Постоянная улыбка на его лице слиняла, превратившись в жалкую гримасу.
— И ты заткнись! — до надсады в горле вопит Сергунчиков.
— Не трожь человека! — вступился Захаров.
Кричали обидные, жестокие слова и чем больше распалялись, тем больше были несправедливы. А Яков, растерянно моргая, хватал то одного, то другого за руки.
— Ах нехоросо! Зачем кричать?
Сергунчиков бросился на него с кулаками. Но тут же в защиту ринулся Захаров, с ближайшей койки соскочил еще кочегар. Общими усилиями Сергунчикова подмяли.
Тяжело дыша, с разорванным рукавом, Захаров в растерянности посмотрел на истощенных, бледных и обросших товарищей, на лежащего на полу Сергунчикова, на тенью скользнувшего на свое место Якова. И
