экспериментатора, в вивисектора живой жизни, пусть плохой, нелепой, темной и тяжелой, но подлинной, простой и непреложной, как море, лес, степи, горы, небо, звезды, травы, звери.
Как все это забавно неверно!
В нашей партии нет человека, который бы так живо, так близко, так остро и проницательно ощущал, воспринимал и знал Россию, как Ленин. Великая любовь рождает и великую ненависть. И то и другое у Ленина до краев: ненависть к России царей, дворян и Колупаевых и любовь к России непрестанного, страдальческого труда. Он — величайший в мире интернационалист — в то же время наиболее национален, наиболее русский, с головы до пят. О чем говорит и пишет Ленин? О том, что капитализм должен быть разрушен и уничтожен, что на смену ему идет диктатура пролетариата и коммунизм, — и о том, что Россия — это по преимуществу страна мужицких хлебов, аржаная, деревянная, темная, нечесаная, нечеловечески угнетенная, замордованная в прошлом, неграмотная, пьяная, кабацкая, некультурная. Никогда не забывать этих особенностей и своеобразия — вот чему учил и учит Ленин социалиста, действующего и борющегося в России.
Этот 'схематик' и 'аскет', с удивительным чувством реализма и со знанием России исключительным, неутомимо вскрывал весь полубарский, кисельный и кисейный иллюзионизм и утопизм нашего в бозе почившего ныне народничества. И наш рыхлый, подлый, продажный, вихляющийся 'семо и овамо', 'сюсюкающий', 'кисло-сладкий', торгующий собой оптом и в розницу, распивочно и навынос бесхребетный либерализм нашел в Ленине такого беспощадного и верного оценщика, которого Россия не знала до него.
Нашего крестьянина Ленин никогда не размалевывал, не подкрашивал в противовес отвлеченному народолюбчеству, но он видел в нем не только собственника, но и человека труда, столетиями несшего иго крепостников и царских опричников. Это понимание 'двух душ', живущих в крестьянине, и дало возможность ему наметить диктатуру пролетариата в непременном союзе с крестьянством как основу тактики и практики коммунистов в переходный момент от капитализма к социализму.
На грани двух культур, двух миров лежит у Ленина Россия, между Европой и Азией: капиталистической Европой, в судорожных попытках стремящейся превратить в сплошные колонии страны востока, и Азией, где зреет и неудержимо властно развивается и развертывается и вширь и вглубь борьба угнетенных против циви-лизова-нных поработителей.
А нам говорят: 'Книжник, схематик, начетчик, не знающий и не понимающий России, — человек, который навязывает ей порядки, хорошие, но органически с ее жизнью не слитые!'
И дальше. Война и Ленин. Кто назовет человека, в ком война возбудила бы столько гнева, ненависти, презрения, такую силу отрицания, как это было у Ленина? Кажется, Степняк-Крав-чинский писал, что в жизни каждого революционера бывает момент, когда все силы, мысли и чувства, все напрягается в одном высшем, могучем, единоволющем порыве. Таким моментом была война для Ленина. Никогда столь крепко, сильно, непоколебимо, так страстно, так пророчески не звучал его голос, как в эти страшные годы. Это был и тот, и в то же время другой Ленин, гигантски выросший, титан и мятежный трибун и борец до конца. И теперь-то точно известно, что его голосом говорила прежде всего серая, шинельная, окопная Русь, изглоданная вшами, смертная, избитая, искалеченная, с искаженными чертами лица, с хрипом и хрястом костей. 'Пораженчество' Ленина глубочайшими истоками питалось настроениями нашего рабочего и крестьянина.
И если теперь на глазах наших растет и лезет изо всех щелей Русь новая, советская, Русь кожаных людей, звездоносцев, красных шлемов, крепко, на славу сбитых, Русь рабфаков и сверд-ловцев, у кого на степной полевой загар легли упрямые тени и стали упрямо-крутыми подбородки, как у кавалеристов пред атакой, в мастерском неподражаемом живописании Л. Н. Толстого, а в лесных, голубых, васильковых глазах сверкает холод и твердость стали, если эта Русь с каждым днем все крепче, все глубже, все шире вспахивает рыхлые целины русского чернозема, то как можно твердить о Ленине, что он аскет, схематик, не знающий почвенной, подлинной России?
Об аскетизме, подвижничестве, схематизме говорится здесь потому, что есть еще немало людей, для кого коммунизм и коммунисты либо разбойники, либо схематики и начетчики, по книжкам, по голым абстракциям переделывающие мир. Ленин — первое и наглядное тому опровержение. Он весь земной, горячий, подвижный, как ртуть, неугомонный и неукротимый, ко всему приникающий и прислушивающийся, крепкий и кряжистый, до краев напоенный соками жизни, с этими единственными маленькими, азиатскими глазами, и острыми, и колющими, и умными, и добродушными, и хитрыми, и смешливыми, с этим смехом, с которым он старается часто безуспешно справиться, закрывая рот горсточкой, прыская в сторону и отмахиваясь обеими руками. Есть в нем что-то от округлости, проворности и легкости Платона Каратаева, от непосредственной мужицкой породы, от Владимира и Костромы, от Поволжья и наших неуемных полей. И в то же время в нем сталь и бетон города, железная воля к борьбе и дисциплина фабричных поселков и грохочущих заводов, и упорство и подвижничество ученых, и настороженность и сгорбленность людей подполья. В чудесном созвучии и гармонии сплелись все эти и многие иные, казалось бы непримиримые, противоположные черты. Но настоящие провозвестники новых эпох всегда таковы.
Ленин, конечно, 'одержимый'. Он всегда говорит об одном и том же. С разных, иногда с самых неожиданных сторон он десятки раз рассматривает в сущности одно основное положение. Как-то Плеханов сказал про него: в Ленине пропал прекрасный адвокат. Это мнение Плеханова, как и многие его другие о нем, ошибочно. Ленин, когда он защищается или нападает, только с очень внешней, с поверхностной точки зрения похож на адвоката. Вообще же, он говорит, как человек, у которого одна основная идея, 'мысль мыслей', непрестанно сверлит и точит мозг и около нее, как по орбитам вокруг солнца планеты, кружатся остальные. Основное ядро никогда не рассеивается в сознании, ни на минуту не уступает своего места гостям. Этот хозяин прочно живет в своем жилище. Должно быть, жить так трудно, очень трудно, в конце концов. Но эта же одержимость открывает и вещие зеницы, которые даруются природой и жизнью гениальным людям. Такие 'одержимые' на все смотрят под одним углом зрения, видят и замечают только то, на что властно направляет их внимание основная идея, мысль, чувство, настроенность. Их зоркость, их слух, их способность замечать нечеловечески остры. Быть одержимым одной великой идеей, однако, совсем не значит видеть только большое, огромное и не замечать деталей. Лучшее опровержение тому Ленин. М. Горький писал однажды про него: 'мне кажется, что ему почти неинтересно индивидуально человеческое, он думает только о партиях, массах, государствах'; но ниже Горький вынужден прибавить: 'иногда в этом резком политике сверкает огонек почти женской нежности к человеку'. Последнее — сущая правда. Если собрать миниатюрные записочки Ленина, которые он рассылал направо и налево из Кремля, чего-чего в них не найдешь: о том, как нужно вести себя с Англией, и что посоветовать немецким рабочим, — и тут же рядом просьба разрешить такой-то крестьянке провезти четыре пуда ржи от станции Эн до станции такой- то, ибо у нее на руках трое детей; и еще просьба — предоставить комнату в таком-то доме Советов заслуженному подпольщику. А через несколько минут он спешит на заседание или на съезд делать доклад о внешнем и внутреннем положении Республики, и по дороге ловит товарища, и шепчет, и качает головой, и выспрашивает, и, проходя мимо, вы слышите: 'А вы пишите, пишите мне, такие, знаете, коротенькие доклады, — а то возишься тут в Совнаркоме с большими делами и не замечаешь, что под носом; непременно пишите'. И тут же энергичное и быстрое движение рукой, поясняющее: пишите, пишите.
В начале 1918 года в одной из своих речей тов. Ленин рассказал, как, скрываясь от преследования со стороны Временного правительства, он встретился в Финляндии с одной старушкой. Она вошла в вагон, в котором ехал Владимир Ильич, присела и оживленно, взволнованно стала что-то рассказывать пассажирам. Ленин спросил, о чем она говорит. Сосед финн перевел ему: она говорит, что теперь не надо бояться человека с ружьем. Она собирала хворост в лесу, и к ней подошел вооруженный человек. Она испугалась и хотела бросить вязанку. Но человек с ружьем помог ей вязанку донести. Теперь не надо бояться человека с ружьем. (Привожу рассказ по памяти[256]..)
Людям труда не надо больше бояться вооруженных людей. Ленин нашел, что в это замечание укладывается весь смысл и все содержание переживаемого революционного переворота. И здесь сказалась отличительная черта его от общего переходить к частному, в индивидуально-человеческом видеть массовое. В статьях, в речах, в книгах, в практике это умение поймать, схватить мелочь и в этой мелочи найти, подметить отражение крупнейших черт эпохи, события, явления читатель найдет всегда и всюду. И кажется, когда Ленин выпытывает партийного работника и забрасывает его вопросами, иногда очень
