В последние годы Фальк часто бывал у Эренбургов. 'Пойду подышу воздухом искусства' или 'Пойду разведаю, какова погода на белом свете'.
В эти годы Илья Григорьевич много работал, был постоянно занят: он писал романы, колесил по Советскому Союзу, улетал за границу, участвовал в митингах, конгрессах, комитетах борьбы за мир, читал доклады, лекции. Вел обширную переписку, принимал и выслушивал множество посетителей, хлопотал, выполняя просьбы людей, несправедливо обиженных или просто несчастных.
Когда он бывал дома, он часто сидел за столом молча, покуривал свою трубку, пил чай, рассеянно ел, внимательно слушал, а иногда вдруг поднимался и уходил, не простившись, в свой кабинет — работать. В такие часы Любовь Михайловна умела быстро завладеть разговором, отвести его в другое русло, чтобы не отвлекать внимания Эренбурга. Но иногда Эренбург раскрывался: начинал рассказывать о своих творческих планах или делился впечатлениями о своих поездках. Для Фалька такие часы были праздником. Помню, как Илья Григорьевич рассказал нам о том, что Сталин заступился за Сергея, одного из главных героев «Бури». Некоторые писатели обвиняли Эренбурга в том, что его герой влюбился в француженку. Это, мол, не типично и не патриотично. Но Сталин сказал: 'А мне эта француженка нравится. Хорошая девушка. И потом, так в жизни бывает…'
Здесь я очень рассердила Эренбурга, задав банальный вопрос: почему Сергей не увез Мадо в Советский Союз? Тогда, мол, все было бы хорошо, он был бы счастлив. 'Чем же хорошо? Как вы можете такое говорить? Какую бы жизнь Мадо вела бы здесь, что бы она смогла сделать?' Он даже закашлял от возмущения. Дома Фальк укорял меня: 'Как ты не понимаешь? Мадо — это Франция. Вспомни, как называли ее в маки — Франс. И как она в Париже идет там под каштанами… по набережной, после дождя… Разве можно Францию увезти из Франции?'
Когда Эренбург писал «Оттепель», он много и подолгу говорил с Фальком о живописи. 'В Сабурова я вложил страстную любовь к живописи, подвижническую жизнь, даже некоторые мысли Р. Р. Фалька' ('Люди, годы, жизнь', кн. VI, гл. 35). Фальк приходил от Эренбурга по-хорошему взбудораженный этими беседами. Сама же повесть, по выходе ее в свет, разочаровала Фалька. В беседах все получалось острее, интереснее. 'И охота была Эренбургу так возиться с этим халтурщиком — Володей? ' — спрашивал меня Фальк.
В 1950 году Эренбург впервые совершил огромное путешествие не на запад, а на восток. Очарованный Индией, он с жаром рассказывал о древних памятниках, о современных писателях, о встречах с политическими деятелями и простыми людьми Индии. Его поразила глубокая внутренняя культура совсем неграмотных, бедных людей, рассказывал он также о Неру, книгой которого Фальк впоследствии зачитывался. Но больше всего Эренбург рассказывал Фальку о художниках: о Хеббаре, Реш Кумаре, о необычайной судьбе рано умершей Амрити Шер Гил и о старике Джаминал Рее. В индийцах Эренбург чувствовал что-то очень родное, росписи Адженты напоминали ему фрески Рублева.
В то время у нас был повышенный интерес к Китаю. Я стала расспрашивать Илью Григорьевича о Китае. Он помрачнел, помолчал и потом сказал решительно и как-то даже жестко: 'Китая я не понимаю. Нет, не могу понять'. И замолчал. Чувствовалось, что говорить о Китае ему не хотелось. Фальк стал защищать Китай, восхищался его древним искусством, одаренностью китайцев в кулинарии. (Фальк был очень скромен и неприхотлив в еде, но так же, как и Эренбург, любил похвалиться своим уменьем приготовить собственноручно какое-нибудь оригинальное или замысловатое блюдо.) Но Эренбург повторил, что ему чуждо все, что он видел в Китае, а что древнего искусства без связи с современностью, без продолжения традиций, без живой эстафеты веков он не понимает. И стал рассказывать о Японии. Тут умолк Фальк. Вдруг Эренбург виновато улыбнулся и вышел. Вернулся, неся охапку салфеточек из рисовой бумаги с традиционными рисунками акварелью и тушью — букашки, рыбки, травки, стрекозы, черная вязь иероглифов. 'Все-таки это очаровательно. Я хочу вам это подарить'. К салфеточкам присоединились бамбуковая кисточка и деревянная коробочка с палочками туши. Ни тем, ни другим Фальк так никогда и не решился воспользоваться — это было слишком изящно и совершенно, не хотелось пачкать.
Квартира Эренбургов в доме № 8 по улице Горького была настоящим оазисом искусства: картины, рисунки, гравюры, скульптуры, предметы прикладного искусства, драгоценные книги и репродукции заполняли всю небольшую трехкомнатную квартиру. Но это отнюдь не было ни «собранием» коллекционера, ни убранством 'богатого дома'. Все, все — от бесценных произведений большого искусства до рыночных дешевых безделушек — было свидетельством любви и признательности, подарками близких людей и знаками уважения почитателей таланта и деятельности писателя.
В передней нас уже встречали плакаты Пикассо и Леже с дарственными подписями авторов. В большой комнате (это была одновременно столовая и гостиная) всю стену прямо против входа занимал сумрачный ковер, наивный и изысканный, вытканный в Польше специально в подарок Эренбургу. Рядом в углу стояла мраморная византийская скульптура — ее подарили Эренбургу рабочие, копавшие котлован где-то в переулках Москвы под разрушенным старинным особняком. Над ковром висел ряд фаянсовых тарелок, расписанных собственноручно Пабло Пикассо. Множество гравюр и литографий с надписью 'Pour mon ami Ilya Ehrenbourg' обступали нас со всех сторон. Яркий хоровод вятских игрушек окружал задумчивую гипсовую голову Фалька работы И. Л. Слонима. На мольберте стоял автопортрет Марка Шагала, с серебристого холста Тышлера таинственно глядел из-под фантастического головного убора принц Гамлет. Маленький драгоценный пейзажик Пуни и мощный кубистический холст Лентулова — Москва, Кремль, бурное небо, а рядом — пышный, женственно-нарядный натюрморт Удальцовой, напротив — аскетический натюрморт Штеренберга с одинокой чашечкой на пустынной голубой салфетке. Была здесь еще и живопись Кончаловского, и Осьмеркина, и Б. Биргера.
В спальне Любови Михайловны три ее портрета кисти Альтмана, Тышлера и Фалька. Над диваном, под стеклом, рисунки Матисса — три разных облика Эренбурга, выполненные в три минуты музыкальным полетом линий. На полках, столах и столиках, на кресле и стульях громоздились книги по истории искусства, монографии художников, альбомы, каталоги выставок, привезенные или присланные друзьями со всех концов мира.
В кабинете Ильи Григорьевича огромный письменный стол был завален журналами, газетами, письмами, рукописями. А над столом — пейзажи Фалька: Париж, темные дома, серое небо, клубы дыма, блеск дождя на асфальте. Над диваном — нежные, тающие пейзажи Марке и легкий, как дыхание, рисунок Коро — пушистые деревья Барбизона. И тут же всемирно известный портрет Эренбурга — рисунок Пикассо.
Темные полки со строгими рядами книг оживлялись то японскими масками, то африканскими амулетами, там стоял бронзовый Будда, а тут средневековая Мадонна из дерева. Каменные идолы Мексики и глиняные свистульки Болгарии, старинные иконы на дереве и меди и современные безделушки из стекла и пластмассы удивительно непринужденно, естественно размещались и здесь, на полках, и по всей квартире. Казалось, что друзья и поклонники как бы наперебой старались загромоздить жилище Эренбурга самыми неожиданными, то изысканными и изящными, то банальными и нелепыми предметами, но удивительное чувство интерьера и безошибочный вкус Любови Михайловны позволили создать из этого хаоса не холодный музей, не лавку антиквара, не выставку сувениров, а уютный и приветливый дом, где было интересно и приятно бывать. Симпатичные собаки (тоже, кстати, подаренные Эренбургу зарубежными друзьями) бесцеремонно взбирались на диваны и кресла и вносили свою долю тепла в уютную атмосферу дома. Цветы же в горшках и вазах не отцветали никогда!
И так же было уютно и своеобразно, так же все было заполнено книгами, картинами и очаровательными мелочами на даче у Эренбургов под Новым Иерусалимом.
В саду и в собственноручно устроенной теплице Илья Григорьевич заботливо высаживал деревья и цветы, семена и саженцы которых привозил чуть ли не контрабандой отовсюду, куда только не забрасывала его беспокойная судьба.
'Я много сеял, это хорошее занятие: с книгой все неясно, а здесь посеешь мельчайшие семена, покроешь ящик стеклом — и две недели спустя покажутся зеленые точки, потом их нужно распикировать, это кропотливое занятие, и оно успокаивает, нельзя при этом думать об очередных неприятностях, нужно быть очень внимательным, оберегать сеянцы от болезней, от паразитов, и тогда они обязательно зацветут'