('Люди, годы, жизнь', кн. VI, гл. 35).
Эренбург страстно любил Пикассо, это известно всем. Он был ярым его пропагандистом. Фальк относился к Пикассо довольно спокойно, это был 'герой не его романа'. Больше всего ему по душе был розовый период, благородные образы странствующих акробатов, печальные арлекины. Но некоторые работы, кубистические, он также очень чтил: 'Принцессу Изабо', 'Даму с веером' (ту, которой Щукин каждый вечер желал спокойной ночи), портрет Воллара. 'Женщина с Майорки' была его любимой картиной, и в ее гордой и скорбной осанке он находил нечто родственное своим портретам. 'Где-то подспудно я думаю о ней постоянно', — признавался Фальк.
Но увлеченность Эренбурга Пикассо вызывала в Фальке какой-то не совсем осознанный протест. Он, в свою очередь, начинал превозносить Сезанна, который Эренбургу не совсем приходился по душе. Эренбургу, человеку, захваченному водоворотом мировых событий, революций, войн, политической борьбы, полная отрешенность Сезанна от каких бы то ни было событий, выходящих за круг его живописных исканий, казалась ограниченностью. Фальк же преклонялся перед подвижнической одержимостью Сезанна в его исступленных поисках предельной пластической правды. Фальк считал Сезанна выдающимся реалистом, художником потрясающей живописной правды. 'Как в музыке существует абсолютный слух, так в живописи есть абсолютное зрение. Таким в полной мере обладал Сезанн', — говаривал Фальк своим студентам. Он любил повторять строки Маяковского: 'Один сезон — наш бог Ван Гог, другой сезон Сезанн', по-своему объясняя: вначале нас поражает эмоциональная выразительность, потом мы начинаем больше ценить сдержанную глубокую страсть.
Однако, когда Эренбург привез плакаты со знаменитыми голубками Пикассо и два из них подарил Фальку, Фальк благоговейно повесил их на голых выбеленных стенах своей мастерской. Одна голубка — скромная, мирная сидела задумчиво в уголке, другая, широко распластав взъерошенные крылья, летала над миром во имя мира. Фальк шутил: 'Это я на своем чердаке, я только хочу писать и чтобы меня никто не трогал. А это — Эренбург — мчится требовать мира во всем мире'.
С каждым годом росла у Эренбурга коллекция работ Пикассо. Пикассо щедро одаривал друга своими литографиями, гравюрами, фаянсом и керамикой. Фальк их подолгу рассматривал, молча. Но иногда вдруг взрывался восторгом: 'Какая смелость! Такое можно себе позволить, обладая природным мощным ритмом. Как жалки его подражатели! Куда им до него'. И, помолчав, добавлял: 'А Сезанн создал метод. От этого не уйдешь никуда!'
После смерти Ильи Григорьевича Любовь Михайловна предоставила возможность некоторым периферийным музеям выставить работы Пикассо, подаренные им Эренбургу. Выставки состоялись в музеях Еревана, Курска, Таллина, Алма-Аты. Дочь Эренбурга, Ирина Ильинична, продолжила это дело, предоставив выставку в Музей искусств г. Фрунзе, а потом передав все работы в Музей изобразительных искусств им. Пушкина в Москве.
Когда Фалька спрашивали: в чем Эренбург, по его мнению, проявил себя сильнее — как писатель или как публицист? — Фальк отвечал: 'Прежде всего он поэт! ' — и в подтверждение своих слов брал с полки книжечку «Верность», подаренную ему Эренбургом накануне войны, и читал вслух стихи:
'Это как у Тютчева: не та страсть, которая бушует на поверхности, а лежит в глубине; ее, как пульс, едва прощупываешь сквозь размеренный ритм стиха'.
Фальк говорил, что, хотя Эренбург не ищет нового в форме, размере, ритме и стихи его в традиции классики, он видит мир глазами современного человека, мир вокруг него далеко не классичен. Привлекало Фалька в стихах Эренбурга художническое зрение: 'Он видит, как живописец, зримо, в цвете: 'мотылек на открытых глазах убитого солдата', 'дорога розовыми петлями', 'рыжий Арагон', 'парча румяных жадных богородиц'. По его стихам можно нарисовать и написать точную картину'.
Однажды Фальк пришел от Эренбурга очень поздно, оживленный и очень довольный, на редкость. 'Илья Григорьевич читал мне свои заметки о французской поэзии и переводы французских поэтов. Очень тонко и очень здорово! Изысканно и свежо'. И, уже засыпая, бормотал, улыбаясь:
— Топ-топ-топ Марго в эдаких сабо!
Фальку очень нравился портрет, сделанный Пикассо с Эренбурга. Он даже нашел в каком-то журнале репродукцию и поставил под стекло. 'Вот Пикассо очень понимал, что имеет дело с поэтом. Какой Эренбург у него романтический! Даже чем-то напоминает не то Байрона, не то Пушкина'.
Любовался Фальк и набросками Матисса, особенно тем, где Эренбург изображен как античный юноша. Илья Григорьевич рассказал о процессе работы: Матисс быстро делал один рисунок за другим, бросая их на пол. 'И этот последний?' — спросила я. 'Ну да! — ответил Фальк. — Он искал формулу портрета — отжимал, обобщал — и вот древняя античная маска вечной юности. Браво художнику и браво вам!'
А вот у Фалька Эренбург не получился. Литературный музей предложил Фальку написать портрет Эренбурга. Предположить, что это будет длительная работа маслом, как любил делать Фальк, было невозможно. Эренбург не засиживался на месте, улетал, прилетал. Словом, никаких систематических сеансов состояться не могло. А Фальку понадобилось бы от 10 до 50 двухчасовых сеансов! Остановились на акварельном односеансном наброске. Но то ли мешала «заказанность» работы, то ли мешала отчеканенность образа у великих «соревнователей» — Пикассо и Матисса, то ли смущало настроение Эренбурга. Удивительное дело! Эренбург мог часами разговаривать с Фальком, не замечая, как уходит время, но стоило ему часок посидеть как модель, он уже нервничал, брюзжал, ему казалось, что пока он так сидит, пропускает самое главное в жизни. А жаль. Эренбург так характеризовал портреты Фалька: '… писателю понадобились бы тома, чтобы подробно рассказать о своем герое, а Фальк это достигает цветом; лицо, пиджак, руки, стена — на холсте клубок страстей, событий, дум, пластическая биография'.
Смерть Фалька потрясла Эренбурга. В своей книге 'Люди, годы, жизнь' Илья Григорьевич написал о смерти Фалька всего лишь несколько строк, но какие они емкие!..
Вскоре Илья Григорьевич задумал написать главу о Фальке в своей книге 'Люди, годы, жизнь'. Он попросил меня приехать к нему на дачу.
'По моему первоначальному плану я должен был Писать о Фальке позднее, в книге о 50-х годах. Но мне хочется сделать это поскорее, чтобы «продвинуть» его искусство, я дам главу о нем в 30-х годах, в связи с Парижем, где мы с ним познакомились. Мало ли что может случиться, надо успеть…' Тут он как-то по-детски улыбнулся.
Мы сидели на террасе, пили чай. Перед поездкой Я приготовилась рассказать целую повесть, а здесь мне сразу стало понятно, что у Эренбурга уже есть своя повесть, свой Фальк. Ему понадобилось только проверить некоторые даты, добавить несколько штрихов.
Через несколько дней Илья Григорьевич прислал мне рукопись главы, чтобы я могла прочесть и исправить некоторые неточности в датах, если таковые встретятся.
Если бы знал Фальк, какие слова нашел Эренбург, чтобы выразить сущность его творчества: 'Он искал раскрытия предметов, природы, человеческих характеров. Его портреты, особенно в последние годы, поражают глубиной: цветом он передает сущность модели, цвет создает не только формы, пространство, он также показывает 'незримую сторону луны'…'
Илья Григорьевич Эренбург был очень скромным человеком. Острый и резкий в полемике, с друзьями
