— А Адрик? — спросил я в конце концов.
— С Адриком все в порядке, — сказал библиотекарь. — О моих ранах не стоит даже упоминать… — И он перекрестился глянув на Билла. — Он, видимо, был хорошим человеком, Петрок, потому что умер спокойно. — Он передернулся и поплотнее закутался в плащ. — И он умер, получив благословение дружбы. А теперь, дружок, капитан прав: мы должны уходить прямо сейчас, и я иду с вами.
Меня подняли на ноги и вывели из таверны, а потом потащили дальше, пока я сам не побежал вместе с остальными. Мы опасались встретить ночную стражу, но по пути нам попалось мало народу, хотя все улицы поблизости от таверны все еще воняли горелым. Мы не замедляли хода до самой
Резкий стук подошв по мостовой помогал мне ни о чем не думать, но, оказавшись на борту «Кормарана», я уже не мог избавиться от назойливых мыслей. Скорчился у борта, подобрав колени, ошеломленный свалившимся на меня горем. Адрика отправили в каюту и уложили в постель. Капитан отдавал приказания. Корабль оживал; увольнения на берег отменили, и недовольные вымещали свою ярость на канатах и рангоуте. Когда капитан наконец удовлетворился проделанной работой, он вызвал из каюты Адрика и присел со мной рядом.
— Он был хороший человек… — сказал капитан. — Мне не хватило времени, чтобы узнать его как следует, но у него точно был… было свое понятие о чести, и очень четкое. Вы звали друг друга братьями, и он действительно был тебе братом, не так ли? Это всегда тяжело — видеть, как умирает твой брат. — Он помолчал. — Я знаю это. — И провел ладонями по лицу. — А теперь прости нас — мы в последний раз вторгаемся в твое горе. Но тебе надо понять еще кое-что касательно прошлой ночи.
— Ты помнишь святого Элфонга из Фрома? — спросил Адрик. Я удивленно посмотрел на него. — Эта история понаделала шуму.
— Ты, в сущности, работал в тот день на меня, — сказал капитан. — Элфонг в конечном итоге превратился совсем в другого святого. Понимаешь, о чем я? Он здорово осчастливил одного фламандского аббата. Я знал о тебе с того времени, когда ты отправился в Бакфест, Петрок. Ты, конечно, рано или поздно задашься вопросом, а не намеревался ли Адрик… переменить всю твою жизнь и привести тебя к нам. Могу тебя уверить, что не намеревался. У него вся душа изболелась из-за твоих несчастий.
— Но это же не твоя работа, Адрик, — тихо заметил я.
— Не совсем, — кивнул библиотекарь. — Но епископ Бейлстера и его сын выбрали тебя, потому что ты мой ученик. Уже одно это переполняет меня чувством вины. — Он изучающе посмотрел на меня. — Но ты жив. И теперь мы оказались в одной компании. — Он встал и оперся на леер. — Пришла время довести все это до логического завершения, не так ли?
— Пора, — кивнул капитан и взял меня за плечи. — Твой брат Билл непременно пожелал бы, чтобы мы захватили этот приз. Именно это мы и сделаем. Отчаливаем немедленно и берем курс на Ионическое море.
Мне было холодно и одиноко, как будто я снова оказался у ледяных скал Гренландии. Я едва слышал, что эти двое мне говорят. В тот момент мне не было никакого дела до вины Адрика или сочувствия капитана. Но одна мысль, одинокая, словно айсберг, болтающийся в море Мрака, торчала у меня в сознании.
— Это все штучки Кервези, да?
— Я так полагаю.
Больше говорить было не о чем. Адрик, прихрамывая, удалился в каюту. Капитан отправился усмирять команду: на палубе вспыхнула драка, и крики становились все громче. Будет дано немало всяких обещаний, многих придется погладить по шерстке, прежде чем все снова войдет в привычное русло, Мне не хотелось в этом участвовать. Чувствуя себя бесконечно одиноким, я пошел на нос и встал там. «Кормаран» между тем выбрался на главный фарватер и двинулся вниз по течению Арно к морю. Огни Пизы тускнели за кормой, когда я почувствовал, как чья-то рука проскользнула под мою. Это была Анна. Так мы и стояли молча, пока не взошло солнце в летающие рыбы не начали свои танцы в воздухе, пересекая курс нашего корабля.
Глава восемнадцатая
Остров Коскино оказался скалой, огромным белым утесом, торчащим из моря. Густо росшие у берега деревья и кусты редели на склонах, переходящих в обрывистые скалы. Рощицы кипарисов виднелись пятнами густой зелени, а за ними скалы переходили в плоское, как столешница, плато. Уже темнело, когда на чистом небе откуда-то появились облака, медленно клубившиеся над верхушками скал. Издали остров казался маленьким пятнышком среди других пятен на взлохмаченной поверхности чернильно-синего моря. Мы подошли ближе и почувствовали жар от нагретого за день камня, словно иссушающий порыв ветра, донесший до нас безумный хор стрекочущих насекомых.
Анна стояла рядом со мной на носу. Мы снова были друзьями, хотя и не говорили о том, что произошло между нами с тех пор, как мы ушли из Бордо. Я не желал к этому возвращаться, словно к болезни, во время которой страдал от лихорадки и был не в себе, а теперь выздоровел. Хотя это довольно странно звучало в устах человека, только что ставшего свидетелем кровавой и безвременной кончины лучшего друга. Но меня тревожило больше всего вовсе не то, каким образом погиб Билл, — это была боль, с которой следовало бороться, как с обычной раной. Меня донимало то, что его жизнь была отравлена сэром Хьюгом де Кервези задолго до кончины, и я не сомневался — именно рука этого негодяя пустила тот арбалетный стержень. Я с горечью сознавал, что Билл был обречен задолго до нашей последней ночи в Бейлстере, по сути дела, с того самого момента, как мы с ним познакомились. А я даже не мог припомнить нашу первую встречу — может, это было в трапезной соборной школы? — и это тревожило меня еще больше. Кервези стал сущим проклятием не только в смысле бед и испытаний для нашей плоти, но и мукой для наших душ; что бы я теперь ни думал о душе, я не сомневался, что именно там, как цветы, распускаются дружба и любовь. Кервези осквернил все это, обгадил нас изнутри и снаружи.
И вот теперь гнев и ярость, терзавшие меня, пока мой друг был рядом, снова охватили все мое существо. Но отныне, подпитываемые могучим огнем жажды отмщения, они горели гигантским погребальным костром. Ярость странным образом вытесняет горе, и мои слезы высохли, иссушенные ее жаром. Она то вспыхивала ярким пламенем, как раздуваемые угли, то становилась совершенно холодной, и моя душа словно покрывалась инеем. И хотя меня до краев переполняли гнев и ярость, да так, что я боялся вот-вот извергнуть их пылающими искрами прямо на палубу, внешне я был совершенно спокоен. Мысли прояснились, и я видел все с ясностью и четкостью, которые, вероятно, в любое другое время напугали бы меня до смерти. Я понимал, что больше мы с Биллом никогда не увидимся, и это приносило мне странное успокоение. Мысль о том, что все могло бы сложиться иначе, пугала больше, чем понимание случившегося — мы барахтались в одной и той же сети. Такова уж привычка мужчин — искать некий смысл в смерти тех, кого мы любим, а тут этого смысла было навалом, причем самого жестокого.
В то утро Анна молча стояла рядом со мной — может, несколько часов. Солнце уже полностью взошло, когда она протянула руку и осторожно коснулась моего лица своим прохладным пальчиком — сначала под одним глазом, потом под другим, и удивленно сказала:
— Глаза у тебя сухие.
— Там уже ничего не осталось, — хрипло ответил я. — Ничего. Я ведь любил его, сама знаешь.
— Знаю, — кивнула она. И мы опять замолчали. Потом она спросила: — Значит, и мне можно его оплакать?
Я обнял ее, и она дала волю слезам. От них мое лицо тоже стало мокрым, и я подумал, как это странно, что кто-то другой оплакивает Билла вместо меня.
— Он хорошо умер, спокойно, — сказал я через некоторое время, когда мы уже сидели на палубе, прислонившись спинами к лееру ограждения. Какие все-таки ничтожные слова, ничего не значащие… — Он был в ясном уме и ушел с любовью… с любовью в сердце, — закончил я, и это было истинной правдой.
— Он страдал? Ему было больно? — Ее голос дрогнул. Я скривился и взял ее руку.
— Если бы я сказал «нет», ты бы поверила?
Она изучающе смотрела мне в лицо покрасневшими от слез глазами. Потом качнула головой, едва заметно, и прошептала:
