отдавали своё время в годину великих испытаний...
В то тревожное лето 1939 года, перед самым началом войны, в Соединённые Штаты приехал Вернер Гейзенберг, и эмигранты ухватились за зыбкий шанс склонить на свою сторону главу германской физики.
Джордж Пеграм спросил Гейзенберга, не хочет ли он последовать примеру Эйнштейна и других немецких физиков, решивших натурализоваться в Америке. Он может рассчитывать на профессуру, ему создадут хорошие условия работы и жизни.
Гейзенберг отклонил предложение Пеграма:
— Моему попечению поручены славные молодые физики, я должен думать о них. В это тяжёлое время я нужен Германии.
Он говорил с таким пафосом и верой в свою роль, что Пеграм не осмелился прямо заговорить об урановой бомбе.
Это сделал Ферми. Приехав для чтения лекций в Мичиганский университет, Ферми повстречал Гейзенберга на квартире своего друга Сэма Гоудсмита, тоже крупного физика, открывшего вращение электрона вокруг собственной оси. Гейзенберг гостил у Гоудсмита.
Гоудсмит в двадцатые годы работал у Бора и сдружился там с Гейзенбергом. Подолгу обитавший в Копенгагене Гейзенберг был молод, общителен, слава одного из создателей квантовой механики ещё не заставила его «на самого себя оглядываться с почтением». Он с увлечением помогал Бору разрабатывать «принцип дополнительности», участвовал в весёлых играх молодых учёных. В мире, вероятно, не существовало тогда второго места, где бы так сплотились учёные из разных стран, как Копенгагенский институт теоретической физики.
С той поры утекло много воды. И если на непосредственного Ферми слава подействовала мало, то Гейзенберг переменился. Он не переметнулся к фашизму, не стал проповедовать «арийскую физику», но он был первым человеком среди немецких физиков — он сознавал своё значение. Фашисты всюду усердно внедряли «принцип фюрерства». Гейзенбергу нравилось, что его мысли воспринимаются скорее как откровения оракула, чем как требующие проверок предположения учёного. И пропаганда «великой Германии» не была вовсе ему чужда. Он был лишь против того, чтоб оружием доказывать превосходство немцев.
Ферми в первом же разговоре стало ясно, что Гейзенберг отлично знает всё, что относится к расщеплению урана, но сам этими проблемами пока не занимается.
А когда речь зашла об эмиграции из фашистской Германии, Гейзенберг ответил Ферми, как и Пеграму:
— Если Гитлер развяжет войну, он потерпит поражение. В момент катастрофы я должен быть в Германии, чтобы сохранить научные силы страны. Германия нуждается во мне. Я её не покину.
После войны Гейзенберг с охотой будет говорить о том, что в августе 1939 года только двенадцать человек в мире по-настоящему разбирались в проблемах атомной бомбы и что если бы эти двенадцать человек вступили между собой в соглашение прекратить её разработку, то мир никогда бы не узнал, какая угроза таится в распаде урана. Гейзенберг, вероятно, слишком уж переоценивал свою исключительность. Но даже если и согласиться с его «теорией двенадцати», то одно станет беспощадно ясно: с ним пытался вступить в соглашение, быть может, самый выдающийся из «двенадцати» — и Гейзенберг категорически отверг всякую попытку найти приемлемое для всех решение.
Вскоре Гейзенберг покинул Америку и из спокойной мичиганской квартиры Гоудсмита возвратился в охваченный страхом и оглушаемый нацистскими дикими воплями Лейпциг, где судьба в образе безоговорочного веления фашистской верхушки уготовала ему опасную функцию — стать руководителем немецких урановых исследований.
Следующая встреча Гоудсмита и Гейзенберга состоялась в Германии в апреле 1945 года: начальник специального отряда «Алсос» Гоудсмит, одетый в военную форму, явился арестовать пытавшегося скрыться от американских войск своего бывшего друга Гейзенберга.
Сциллард подталкивал Пеграма и Ферми на рискованные беседы с Гейзенбергом. Если бы у него была власть, он, возможно, арестовал бы Гейзенберга, чтоб не выпустить его обратно. Власти у Сцилларда не было. Проницательность его по-прежнему вызывала у влиятельных особ скорей досаду, чем понимание. Мир — так ему казалось — неотвратимо катился к катастрофе.
Все первые месяцы войны Сциллард жил как бы в ожидании конца света.
Глава вторая
Война лабораторий
1. Разведчики второго бюро на службе науки
— Господин министр, я протестую! — энергично сказал Жолио. Разговор происходил в феврале 1940 года в кабинете министра вооружений Рауля Дотри. — Ни кто иной, как вы, обещали нам всемерную помощь! Ни кто иной, как вы, срываете нашу работу! Ни кто иной, как вы, наносите удар всем нашим работам!
Рауль Дотри протестующе поднял обе руки. Как! Он срывает работу физиков Коллеж де Франс? Он им наносит удар? А разве не он выхлопотал коллективу Жолио государственные субсидии?
Разве не он раздобыл графит для замедления их проклятых нейтронов? Разве не он из кожи вон лез, чтобы достать всем физикам освобождение от военной службы? И после этого говорят, что он срывает их работу!
— Побойтесь бога, господин Жолио, если, конечно, вы верите в бога, в чём позволительно усомниться!
— Я с детства свободомыслящий, господин министр,— сказал Жолио с достоинством.— Этим всё сказано о боге. Поговорим лучше об освобождении учёных от военной службы. Франсис Перрен, лучший наш теоретик, возится сейчас с прожекторами, а у нас некому рассчитать размеры уранового реактора. Это вы считаете помощью?
— Но Халбан, Коварски, Понтекорво...— перечислял министр получивших освобождение.
— Они иностранцы, их освобождают охотно. Верните нам Перрена.
Министр сделал отметку. Мобилизацией ведает другое министерство, но всё возможное он сделает. Как с графитовым реактором?
Жолио пожал плечами. Удач с графитом пока нет. Группа Халбана возвела внушительное сооружение, но не достигла критического размера, при котором начинается цепная реакция. Вероятно, геометрия реактора неудовлетворительна, без Перрена рассчитать эффективность конструкций трудно. Халбан настаивает на лучшем замедлителе нейтронов, тогда, возможно, хватит имеющихся шести тонн урана.
— И этим лучшим замедлителем является тяжёлая вода, достать которую вы меня просите?
— Совершенно верно, господин министр.
— Жолио, я навёл справки. Во Франции не производят тяжёлой воды. В Германии её изготовляют граммы. В России тяжёлую воду поставляет лаборатория Бродского, количество её тоже невелико. В Англии и Америке положение ещё хуже. Единственный крупный производитель тяжёлой воды — норвежский электролизный завод в Веморке компании «Норск-Гидро». Там в настоящее время скопилось сто восемьдесят пять килограммов тяжёлой воды. И ещё одно я узнал, дорогой профессор. Килограмм тяжёлой воды стоит дороже килограмма золота. Чтоб оплатить норвежский запас, надо основательно порыться в подвалах казначейства. Вы продолжаете настаивать на тяжёлой воде, Жолио?
— Да, продолжаю! — Жолио нервно сжал руки.
Дотри откинулся в кресле. Он показывал совершеннейшее довольство. Он был странный человек,
