отряде было не то партсобрание, не то совещание, и Одинцов при всем честном офицерстве «отоспался» на Андрее. После этого случая отношения между ними стали еще более прохладными.
«Ну мог же он, рыжая бестия, по-товарищески поговорить? — думал Андрей. — С кем не бывает ошибок. А то вылез на трибуну и хрипит: «Товарищ Грабчак ищет легкой жизни. Ему не границу охранять, а бахчу стеречь, и то без арбузов бы остался».
Какой смешной и по-детски наивной казалась сейчас Андрею неприязнь к Одинцову, в сущности очень хорошему и справедливому человеку, у которого не всегда доставало душевного такта, но зато была в нем какая-то крепкая основа: русская и советская закваска. Такие люди не теряют головы ни при каких обстоятельствах.
Одинцов не побежит. Он вгрызется в землю — и никакая сила не сдвинет его с места. В этом Андрей не сомневался, и шум канонады подтверждал его предположение.
Жарко, наверное, приходится Одинцову. Надо было бы ему помочь. А чем?
Грабчак зовет к себе командира отделения Безрукова. У него смешное имя — Харитон. Почему-то всегда при виде отделенного ему вспоминается песенка о неунывающем сельском почтальоне, который развозит любовные письма. Ничего себе Харитоша: рост почти два метра, вес девяносто килограммов. Богатырь!
— Слушаю вас, товарищ начальник! — голос у этого великана звонкий, как у молодого петушка, явно не по комплекции.
— Вот что, Харитон, — говорит Андрей, — бери свое отделение и ступай к шоссе, на подмогу тринадцатой. По всему видно, трудновато им там. Найдешь лейтенанта Одинцова, скажешь, что я послал. До завтра. А завтра возвращайся. Сегодня мы как-нибудь без вас обойдемся.
От такого дружеского тона, оттого что командир доверил ему, а не кому-нибудь другому опасное дело, сумрачное лицо Безрукова просветлело. Ему хочется сказать старшему лейтенанту что-то значительное, но он говорит привычное «есть!»
Минуту спустя, по-мужски сдержанно обнявшись с Андреем, он уводил одиннадцать бойцов на приглушенные звуки недальнего боя.
— Завтра возвращайся! — бросает ему Андрей вдогонку.
— Слушаюсь, — на ходу отвечает Харитон, хотя ни тот, ни другой не знают, что их ожидает завтра.
Следом за отделением Безрукова снимаются и остальные. Тайными тропами, известными лишь пограничникам, небольшими группами стекаются они к заставе.
Пришли они как нельзя вовремя. Фашисты решили овладеть советской заставой хитростью. Они послали взвод автоматчиков в обход, чтобы ударить с тыла.
Не успел Грабчак переступить порог заставы, как вбежал возбужденный Шелудько.
— Взвод румын. В ущелье, возле «трех мушкетеров» (так пограничники назвали три громадных причудливых камня), — выпалил он.
Андрей быстро распорядился и с десятью бойцами вышел наперерез автоматчикам.
Расположил он свою группу возле входа в ущелье, хорошо замаскировав ее. Как только фашисты, не подозревавшие, что план их разгадан, подошли к месту засады, пограничники забросали их гранатами, в упор расстреливали их из пулеметов. Взвод был разбит.
2
Грабчак потерял счет времени. Война шла третьи сутки, а ему казалось, что она продолжается вечность. Фашисты не оставляли заставу в покое. По нескольку раз на день они обрушивали на нее шквал огня, били из минометов, стреляли из орудий. Правда, атак, как в первый день, они не предпринимали. Против заставы, по предположению Андрея, действовало не более батальона, а скорее всего стрелковая рота, усиленная минометным взводом и двумя-тремя орудиями. Солдат у фашистов было не густо и они, обжегшись, осторожничали, полагались на минометы и пушки. И, надо сказать, огонь вражеских орудий делал свое дело. Казарма была разрушена, двор заставы перепахан. В квартиру угодил снаряд, взрывной волной выбило стекла. В квартире остались личные документы, и Андрей зашел за ними. Своего жилища он не узнал. Одежда, книги, посуда, игрушки — все было разбросано, перемешано с землей, кирпичом и стеклом.
Из-под разбитого в щепы шифоньера выглядывала головка Майиной куклы. В феврале у Майи был день рождения, и эту куклу ей подарил «дядя Лудько», как звала она старшину Шелудько. Андрей машинально извлек куклу из-под развалин. У нее была оторвана ножка. Вид этой искалеченной игрушки наполнил сердце непередаваемой болью. Не было сил выносить эту муку, и Андрей осторожно, словно живую, положил куклу на чудом уцелевшую Майину кровать и покинул свое жилище. Больше он туда не заходил.
Таяли ряды защитников заставы. В бою с фашистскими автоматчиками возле «трех мушкетеров» погиб комсорг Виктор Косарьков. Пуля пробила ему грудь, задела сердце. Смерть наступила мгновенно. Саша Качалин, земляк и друг Виктора, принес его тело на заставу. Возле старого дуба наскоро вырыли могилу, а когда стемнело, чтобы не привлекать внимания фашистов, похоронили. Над свежей могилой товарища пограничники стояли молчаливые, суровые. Глаза их горели сухим огнем, в них было и страдание, и гнев, и клятва, что смерть друга будет непременно отомщена.
Неправда, что на войне сердце человека черствеет, привыкает к смерти, крови. К такому нельзя привыкнуть. Терять друзей всегда больно, больно и на войне. Тем более, если ты теряешь такого друга, как Виктор Косарьков.
Недолго прожил Виктор на свете, но положенный ему срок прошагал по земле легко и весело. Есть люди, которые, куда бы они ни попадали, всюду приносят с собой радость. Таким человеком был Косарьков.
Родился Виктор на окраине Москвы, за Крестьянской заставой. Оттуда чуть ли не каждый день почта доставляла на заставу письма. Косарькову писали отец, сестры, дядья, тетки родные, двоюродные, троюродные. Веселый, острый на слово, плясун и заводила, Виктор, по-видимому, был всеобщим любимцем своей многочисленной родни. Да и не только родни. Рассказывали, что когда он уходил на службу, его провожала почти вся Крестьянская застава. По Марксистской улице, где находится райвоенкомат, в то октябрьское утро тридцать девятого года нельзя было ни пройти, ни проехать. Может, рассказ несколько преувеличен, но был похож на правду.
Виктор охотно давал товарищам читать письма, и вся застава в подробности знала о жизни, радостях, заботах, волнениях и горестях рабочего семейства Косарьковых. А поскольку Косарьковы были представлены почти на всех крупных московских заводах, то пограничники были в курсе того, что происходит на «Шарике» и «Серпе», каким новым автомобилем «заболел» Иван Лихачев, директор автозавода, друг и тезка Косарькова-старшего.
Виктор очень любил своего батьку. Он часто рассказывал о нем товарищам. По его словам, это был «крепкий мужик», первый токарь на автозаводе. Когда нужно было выточить какую-либо пробную деталь, «Лихач» звал батю. Давай, говорил, Косарь, поднатужься. Кроме тебя — некому. Батя хоть для виду и ворчал («такую пустяковину сделать не могут, тоже мне работнички»), но соглашался с радостью. И никогда не подводил своего приятеля. Любую, самую замысловатую деталь клал на стол директора точно в срок. Что и говорить, понимает старикан толк в металле.
— А что твой батька и танцует так же, как ты? — спрашивали товарищи. Танцор Виктор и вправду был отменный. Иному артисту он дал бы десять очков форы в легкости, чувстве ритма, понимании природы танца, умении держаться перед зрителем. Особенно мастерски он плясал цыганочку.
Когда он выходил на круг и начинал пляску, сперва неторопливо, вразвалочку, затем все быстрее и, наконец, в бешеном темпе, когда дробь, как брызги, разлеталась из-под ног, когда одно замысловатое колено сменялось другим, еще более замысловатым, и все это легко, естественно, изящно — тогда он очень был похож на цыганского паренька, сотканного из ветра, огня и музыки. Впечатление усиливалось тем, что Виктор сопровождал пляску словечками из цыганского лексикона или же цыганскими напевами, которых знал множество.
И все же Виктор утверждал, что он как танцор отцу и в подметки не годится.
— Нет такой свадьбы в Пролетарском районе, где бы мой батя не гулял, — говорил Виктор. — Не хуже,
