Чем дальше на восток уходила дорога, тем меньше пограничников оставалось в строю. Особенно сильные потери понес батальон у Крестиновки.
Андрей никогда не забудет это село в районе Немирова. Маленькая, всего в несколько десятков дворов, Крестиновка лежит на холме возле шоссе, бегущего на Киев. Чуть поодаль от села, на восточной ее стороне, начинается лес, а с запада — широкое ровное поле. Короче говоря, место самое подходящее для обороны. Здесь батальон Грабчака и принял бой с усиленным немецким полком. Фашисты бросили против пограничников танки, методично бомбили с воздуха, обстреливали из орудий и минометов. Бой шел день и ночь. Временами он затухал, и тогда казалось, что силы сражавшихся сторон иссякли и бой уже больше не возобновится. Но он затухал, чтобы разгореться с еще большим ожесточением.
Батальон выполнил приказ: трое суток он удерживал Крестиновку, преграждал фашистам путь вперед, дал возможность дивизии перегруппироваться и занять новый оборонительный рубеж. Но успех этот достался дорогой ценой. Почти двух третей бойцов не досчитался Андрей в батальоне, когда вывел его из боя. И самому ему пришлось бы лежать у Крестиновки, если бы не Шелудько. В одной из атак, а их за трое суток было не меньше двадцати, фашистский автоматчик прицелился в Андрея. Была страшная суматоха, и Грабчак, конечно, не заметил опасности. Но ее заметил находившийся рядом Шелудько. Заметил и бросился на выручку. Автоматная очередь, предназначенная для Грабчака, пронзила могучее тело старшины. Когда атака была отбита и немцы откатились, Андрей разыскал умирающего старшину. Он лежал на опушке леса, в тени молодого дубка. Глаза его были открыты, в них глядело полуденное небо и пушистые облака, плывшие по нему. Шелудько сразу узнал Андрея и обрадовался его приходу. Бескровное лицо старшины чуть тронула горькая улыбка. Говорить ему было трудно. Он задыхался, и Андрей еле разобрал, что хотели сказать беззвучно шептавшие губы умиравшего друга.
— Прощай... Андрей Михайлыч...
Впервые старшина назвал Грабчака так. Прежде он называл его не иначе, как «товарищ начальник» или «товарищ старший лейтенант».
Бывает, что суть сложнейших явлений нам помогает схватывать маленькая, далекая от происходящего деталь. Именно это случилось тогда с Андреем. Не по страданиям израненного старшины он понял, что тот не жилец, а по этому необычному для Шелудько обращению.
В груди у раненого что-то булькало, хрипело, язык не слушался. Выдавливая слово за словом, он просил Андрея известить мать, наказать ей, чтоб не очень убивалась.
Когда Андрей думает о Шелудько, ему вспоминается вся их недолгая, спаянная мужской дружбой совместная служба. Они сошлись довольно скоро. Сам увлекающийся, немного взбалмошный, этакой кипяток, Андрей, как это ни странно, симпатизировал людям неторопливым, обстоятельным, умеющим без лишних разговоров «дело делать». Именно такого человека и нашел он в старшине.
Когда Грабчак принимал заставу, то сразу обратил внимание на солидность и добротность, с какими было поставлено все ее хотя и небольшое, но пестрое хозяйство. На складе, в комнате службы, на кухне, в конюшне, в бане — везде идеальный порядок, все исправно и все знало свое место. Даже по виду заставских буренок Зойки и Машки, таких упитанных и гладких, что впору было отправлять их в Москву на сельскохозяйственную выставку, можно было судить: у старшины заставы жилка хорошего хозяина.
— Порядок такой у вас всегда, или только по случаю приезда нового начальника? — не без ехидства спросил тогда Андрей старшину.
— Всегда, товарищ старший лейтенант, — ответил Шелудько, не обратив ни малейшего внимания на тон вопроса. — А как же иначе? Иначе нельзя. Все согласно уставу.
Как убедился Андрей в дальнейшем, старшина все старался делать «согласно уставу». Только вот командирской требовательности, как вначале казалось Грабчаку, ему явно недоставало.
Ни разу Андрей не слышал, чтобы Шелудько повысил в раздражении голос, распекал кого-либо из пограничников. Наверное, он не умел этого делать, да, собственно, этого не требовалось: красноармейцы понимали его с полуслова и все, что он приказывал, выполняли неукоснительно.
Брал Шелудько не криком, не придирками, а своим трудолюбием, уважительным отношением к пограничникам, знанием службы и хладнокровием перед лицом опасности. В предвоенные дни на границе было не безопасно, и молодые бойцы с облегчением вздыхали после тревожной ночи, проведенной в наряде, переступали порог заставы: «Ну, слава аллаху, сегодня обошлось!» А Шелудько был невозмутим. Бойцы это чувствовали и охотно, с нескрываемой радостью, ходили с ним в наряды. Когда красноармеец, особенно необстрелянный, пробираясь горной лесной тропой, видел впереди широкую спину старшины, ему передавалось хладнокровие этого молчаливого человека, а неуверенность и страх, которые начинали было вкрадываться в душу, уступали место спокойной уверенности, что все будет хорошо.
В отряде, правда, не особенно лестно отзывались о Шелудько. Но мнения эти основывались лишь на мимолетных, внешних впечатлениях. По природе добродушный и застенчивый, немного грузный, этакий увалень, старшина и впрямь производил на человека, мало знавшего его, впечатление невыгодное.
«Скажи, Грабчак, твой старшина бегать умеет?» или «Когда твой Шелудько перестанет храпеть: по всей границе слышно?» — не раз отрядные зубоскалы спрашивали Андрея. «Мне другого старшины не нужно», — обрывал он остряков.
В начале весны на заставе произошел случай, который заставил шутников прекратить насмешки над старшиной. Вместе с красноармейцем Яковлевым Шелудько возвращался с правого фланга, где проверял службу наряда. Было это ночью, перед рассветом. Возле «трех мушкетеров» пограничники нарвались на засаду. Четверо диверсантов, засланных румынской разведкой, подстерегали здесь наряд и пытались его пленить. Сделать это они хотели без шума, чтобы все было шито-крыто. Но шум вышел порядочный.
Двое румын навалились на шедшего впереди старшину, но он не растерялся и с такой силой сбросил их с себя, что те разлетелись в разные стороны. Одного замешкавшегося диверсанта Шелудько со всего плеча огрел прикладом, и тот, как потом выяснилось, отдал богу душу. Другой предпочел улизнуть. Как только старшина справился со «своими», он поспешил на помощь Яковлеву. Лазутчики уже сидели на нем верхом и крутили руки.
— Ах вы гады! — с этими словами Шелудько набросился на них, одного проколол штыком, а другого заставил поднять руки. Короче, вышла для румын незадача. Хотели они пленить советских пограничников, а на поверку влипли сами.
Андрей, выехавший по тревоге на границу, встретил наряд уже в пути на заставу. В порванной шинели, с большущим синяком под глазом (видно, и ему досталось в ночной потасовке), страшно злой, старшина вместе с не менее злым Яковлевым конвоировал на заставу почерневшего от страха задержанного шпиона. Андрею стоило большого труда сдержать улыбку, когда Шелудько докладывал ему о ночном происшествии.
За разгром этой диверсионной группы Шелудько наградили золотыми часами, которые вручил ему незадолго до войны специально приезжавший на заставу полковник из Москвы. Вся застава бурно поздравила его с наградой. Сам же Шелудько был не особенно доволен собой и не переставал сокрушаться, что упустил четвертого бандюгу.
— Я ж его держал за шкирку, так он, как змея, словчился — и тёку. Ну, попадись мне этот гад. Вытряхну я из него, поганца, душонку! — говорил старшина с такой искренностью и убежденностью, что никто не сомневался: несдобровать тому диверсанту, если они вновь встретятся на узенькой дорожке.
— Вытряхивай, да полегче, — шутливо урезонивал старшину Андрей. — А то зашибешь, как того, что прикладом. Ты, голова садовая, о языке думай. Ведь от мертвого шпиона какой толк? Как от козла — ни шерсти, ни молока...
— Не скажи, Михайлыч, — вступался за Шелудько Карамчук. — Мертвый шпион в тысячу раз лучше живого. Так что ты, братка военный, лупи их себе на здоровье, хочешь — прикладом, хочешь — кулаком.
Шелудько понимал, что над ним шутят, но нисколько не обижался.
...Нет старшины, нет и «братки военного». Андрей потерял комиссара под той же самой Крестиновкой, будь она неладна! Толком он не знает, куда девался Карамчук. Ему известно лишь, что тот был ранен, а что случилось дальше — или рана оказалась смертельной, или же угодил политрук в санбат — этого Андрею установить не удалось. Комиссара ранили в самый разгар боя, и Грабчак в суматохе потерял его из виду, да так и не нашел.
