Слепящая вспышка полыхнула ему в лицо, и одновременно с ней рвануло когтистой лапой полушубок на плече, выдрало из него клок. Задохнувшись, Идрис утопил спусковой крючок и повел дергающееся дуло к высокой фигуре старика. Очередь воткнулась тому в бок, прошила бешмет наискось дырчатой строкой.
Идрис давил на спуск схваченным судорогой пальцем, хлеща очередями оседавшее тело. Это длилось неимоверно долго, и он тупо удивился: сколько же в рожке патронов?
Потом в грохот автомата врезались два хлопка откуда-то сзади. Идрис плашмя рухнул на пол — стреляли из ружья со стороны кормушек. Он вжался в стену, выцедил сквозь зубы выдох — опалило раненое плечо.
Утробно, дико, вразнобой ревела напуганная скотина, трещали доски перегородок, царапала глотку резкая пороховая вонь. Позади еще раз гулко лопнул выстрел. Сдвоенно, взахлеб заговорили автоматы. Идрис оглянулся. Трассирующие очереди летели от двери, скрещиваясь в темном углу.
Выстрел ахнул совсем рядом, сноп огня вылетел из-под коровьих ног со стороны кормушки, и тут же тяжко хряснул камень над головой Идриса, посекло каменной крошкой лицо. Он перекрестил очередями место вспышки, очередь прошла по ногам телушки. «Они ждали нас, — понял Идрис. — Ночевали здесь, в кормушках. Надо выбираться наружу».
Выстрелы смолкли, стал слышен стук рогов, звон цепи, в крайнем стойле рвался с привязи поджарый медно-красный бык, косил кровянистым бешеным взглядом в проход. Напротив Идриса на полу загона билась с перебитыми ногами, силилась встать годовалая черно-белая телка, поднимала и вновь бессильно роняла голову.
Идрис ползком, вихляясь всем телом, пробирался к выходу. Автомат волочился сбоку. Цепенела спина в ожидании выстрела. У самой двери, втискиваясь в холодную жижу навоза, он огляделся. Полутьма позади кормушек выжидающе, грозно молчала.
Напарников не было — успели выбраться наружу. Поджимая ноги к животу, Идрис выждал, потом рванулся головой вперед, толкнув автоматом калитку. Вывалился в слепящую белизну, ободрал лоб о мерзлую кочку. Перекатился на бок под защиту каменной стены и затих.
Только здесь почувствовал, как сотрясается дрожью все тело, знобкая слабость расползлась от плеча вниз по руке. Он посмотрел на часы, скрипнул зубами. С момента, когда они пришли сюда, прошло всего десять минут. До двух часов, назначенных Реккертом, было больше чем полдня.
Этого дня ждали в Берлине и в Москве. Так ждет браконьер, нацелив из засады вороненый ствол ружья в бок пасущейся лосихи, готовит едва приметное движение своего пальца, впаянного в курок.
Гитлер кипел гневливым нетерпением перед Гиммлером: где действие «пятой колонны» на Кавказе?! Гиммлер свирепо выговаривал Кальтенбруннеру.
На рассвете семнадцатого (за три дня до назначенного срока) радист Четвергас при обер-лейтенанте Реккерте и полковник гестапо Осман-Губе получили из Армавира одинаковый текст радиограммы от майора Арнольда: «Дальнейшее промедление с началом решительных действий расценивается Берлином как трусость и невыполнение приказа. Арнольд».
Через полчаса ушли, растворились в промозглом тумане три связника от Осман-Губе к бандам Майрбека Шерипова, Расула Сахабова и в пещеру к Хасану Исраилову.
За полночь выпала небывало ранняя пороша. Грузно просели под рыхло-сырой снежной тяжестью кусты. Дивно и торжественно выбелился горный лес, присыпало пухом петли звериных троп, пригнуло блеклую травяную щетину на лесных опушках.
Но неистребимо-летний, все еще пряный и парной дух завис в горных каньонах. Щедро сочились накопленным за лето теплом граниты, базальты и мергель. И необъятное белое покрывало, невесомо опустившееся на них, все заметнее пропаривалось этим теплом до черных дымящихся дыр на камнях и осыпях.
Следы связных, посланных Осман-Губе, прострочили пелену тремя веером расходящимися пунктирами. Они медленно наполнялись водой, темнели.
Над хребтом поднялось, заглянуло в ущелье солнце. Осветило размытое туманом людское скопище. Оно ползло по двум сторонам ущелья, по кромкам каменных стен, отвесно срывавшихся в бездну. На дне ее металлом отсвечивала лента Шаро-Аргуна. Началось.
Люди двигались неспешно. Раскатистый гомон, визгливая звончатость железа, въедавшегося в податливую древесину стволов, размеренный хлест топоров — все это дробилось, множилось на скалах. Люди пилили, рубили телеграфные столбы, отсекали паутину проводов и бросали все вниз. Столбы проваливались, бились о камни и, истончившись в сизой глубине, бесшумными спичками достигали дна.
Банда Амчи Бадаева, вырубив телеграфную линию на километровом участке, прервала связь между районом и городом. Райцентр впал в глухонемую отрешенность.
Двое пастухов, наблюдавших с высоты хребта истребление связи, согнали две отары в единую, и один из них ринулся по хребту к Шарою. Запаленный, облитый горячим потом, он добрался до райцентра, обвис на дверном косяке милиции.
— Столбы… телефон… рубят! — вытолкнул из себя гонец беды, полосуя лезвиями глаз милицейское лицо.
Начальник Шароевского отдела НКВД и участковый инспектор Почкуев, сидевший в его кабинете, переглянулись. Началось? Но почему так рано?
— Где, сколько?!
— Через час здесь будут. Ей-бох, их сотня… нет, две, наверно, — совсем весело сказал пастух. Ради этого он спешил, ради страха в милицейских глазах.
Через полчаса собранные в дикой спешке вещи, продукты, оружие были навьючены на лошадей. Колонна в полтора десятка до зубов вооруженных людей (начальство, перемешанное с оперработниками милиции) ужом уползла в горы. Покидали центр сливки Советской власти, спешно сбитые в масляный ком. Удиравшие были чужими, ненавистными и тем и этим: селу и бандам, двигавшимся на Шарой.
Аул Химой корежило в нахрапистом разгуле шаройского уполномоченного Почкуева. Прикинул сметливый боевик, наглядевшись на сизо-уксусные физиономии начальства: с этими навару не будет. Накрывало горы дикое и смутное безвластие, стихия налетала. Когда, как не сейчас, половить в ней свой фарт?
А потому, пошушукавшись с тремя оперативниками, круто отвалил Почкуев с ядром новой банды в сторону Химоя — с лошадьми, оружием и едой. За час-другой обросло ядро еще десятком любителей приключений.
Прибыв в Химой, первым делом ринулись в отделение Госбанка и сберкассу. Бухнул оттуда вскоре грохот: лупили кувалдой по сейфу. Взломали и выпотрошили сейф, пожгли для разнообразия груду бумаг в сельсовете и ринулись, хмельные от возможностей, в хутор Алкун потрошить колхозные склады. Выпотрошили. Сгуртовали скот в стадо и, припекаемые опасностью, втянулись в Цейское ущелье — отсидеться, разделить и распродать скот.
Накипь восстания пучилась, расползалась по горам.
Глава 11
Что бы ни делал Абу Ушахов в последние дни, голова была занята распутыванием клубка, что запутала сама жизнь: что с Шамилем? Кто он, почему так спокойно говорил о нем Аврамов при последней встрече? Если Шамиль враг… «Какой враг? У тебя, старшего, помутился разум! Разве не ты растил, воспитывал его?»
В это утро они с женой поднялись рано. Жена поливала ему в ладонь из ковша, а он плескал жгучую колодезную воду в лицо, когда со стороны фермы раздалось несколько выстрелов и затрещали автоматные очереди.
Абу метнулся к стене, стал выдергивать пистолет из кобуры, висевшей на стене (подарок Шамиля).
