— Медвежью охоту полезно знать каждому охотнику, — упрямо сказал Джавотхан. — Стая нападает со всех сторон, рвет мясо из груди и живота, отлетает с разбитыми черепами. Но всегда найдется маленькая храбрая сучка, которая кусает медведя за пятки. Ему в драке не до нее. Но он выбирает короткий момент передышки, чтобы отмахнуться лапой. И храбрая сучка отлетает с переломленным хребтом. Российскому медведю сейчас не до нас. Но если он выберет момент передышки…
— Ты устал, Джавотхан. Наше дело — тяжелая ноша даже для молодого, — сдержал себя, прикрыл глаза полковник.
— Ты прав. Сегодня скажу об этом Исраилову. Я не буду твоим врагом. Но не могу быть и другом. Прощай, — все понял Джавотхан.
Встал, пошел к порогу. Осман-Губе долго и угрюмо смотрел на закрывшуюся дверь. Еще один ушел в бездонную ненужность. Сколько их было, уходящих… Но почему так режет по сердцу именно сегодня?
Через час, вернувшись в штаб повстанцев около Агиштинской горы, он отдал приказ унтер-офицеру Реккерту: сделать со своим сборным отрядом бросок к Хистир-Юрту и с помощью местных банд задержать там истребительные отряды, не пускать их к Агиштинской горе по крайней мере сутки.
Над горой, над людским муравейником повстанцев стали летать первые снежные мухи. Небывало ранний снег густел, и скоро землю, кусты, скалу, опавшую листву нежно и невесомо заштриховал снегопад.
— Что ты хотел сказать этими словами в своем отчете? — хмуро и нетерпеливо спросил Исраилов Джавотхана. Придвинувшись к свечам на столе, прочел: — «Нацию уже нельзя сжать единым кулаком…»
— Я хотел сказать, что нация не пойдет за тобой к немцам. Мы обманули ее. Обещали приход сильных, богатых друзей. Но в наши сакли ввалились дикие свиньи. Они гадят там, где едят. Русские так никогда не делали. Нация выберет русских, если ты не поведешь ее к туркам.
— Ты запел непонятные песни. Чей это голос? — спокойно спросил Исраилов, и это спокойствие взорвало старика.
— Щенок! Ты еще сосал грудь чеченской матери, когда я поднял первое восстание против русских в горах! Тебе нужно было сладкое вранье или точное положение дел?
— Говори.
— У тебя в горах осталось не больше сотни людей, готовых на все. Это бараны. Их ты можешь повести за собой хоть в пропасть. Но остальные трижды подумают, прежде чем сделать шаг к гибели.
Исраилов встал. Шагнул к гудящей печке, приблизил к горячему железу ладони. Обернулся. По лицу расползлась снисходительная, едкая усмешка.
— Ты не был у Агиштинской горы? Может, те сотни, которых обучают немцы и мои мюриды, — сон? Иди ткни любого из них пальцем, и ты почувствуешь мясо, которое набухло ненавистью к русским. Такие множатся с каждым днем.
— Это мясо набухло нашей вечной жадностью к оружию. Немцы раздают его бесплатно. Такое в горах впервые. И многие, получив винтовку, плюнут на твое восстание. Оно не нужно горцу.
— А что ему нужно? — вкрадчиво спросил Исраилов.
— Ему нужен хороший карабин, чтобы добыть мясо на звериной тропе и защитить себя, свой род, кусок земли, чтобы накормить семью и гостя, и дечик-пондур,[18] чтобы в радости встречать праздники, дарованные Аллахом и тейпом.
Русские много обещали, но не сумели наделить ничем из перечисленного. Потому я воевал с ними. Но немцы отберут у нас последнее, чего еще не успели отобрать русские, — свободу. В нашем языке нет слова «раб», но оно появится, если немцы победят русских. Я понял это сегодня в сакле Атаева…
— Иди! — прервал старика Исраилов. Он стоял спиной к Джавотхану. И спина эта, затылок вождя источали брезгливую жалость к развалине, издающей звуки. — В твоем теле дрожит немощная и слепая душа. Ты мне больше не нужен. Я сам, один поведу вайнахов по пути, который им предназначен.
— Будь ты проклят, полукровка! — свистяще выдохнул Джавотхан. Хасан, содрогнувшись, развернулся к старику. — Тебе, полуеврею, всю жизнь были чужими наши горы, наши цели, наш народ и его обычаи! Ты готов залить их кровью всей нации, завалить трупами, чтобы добраться по ним к немецкой кормушке! Будь ты проклят, рожденный еврейкой в Бегарое!
Я забираю у тебя сыновей и иду держать холбат[19] в пещеру! Я буду просить Аллаха, чтобы он раздавил все твои дела в наших горах, всех твоих выродков, которых ты зачал в аулах, и всю память о тебе.
Глава 10
Действиям Реккерта предшествовала радиограмма из Армавира о необходимости принять самолет из Берлина и приказ Осман-Губе задержать истребительные отряды у Хистир-Юрта хотя бы на сутки.
В Армавире уже сутки ждал самолет с берлинским фоторепортером. Задание, полученное им от главного редактора «Фёлькишер беобахтер», было сделать на первую полосу исторический снимок: горцы передают в дар офицеру рейха обильное продовольствие.
Снимок, по замыслу Геббельса, должен был укрепить фюрера, рейхсминистров и обывателя Германии в уверенности, что население горного Кавказа есть не что иное, как готовая к службе прогерманская «пятая колонна». Роль офицера в снимке по решению Кальтенбруннера предназначалась Реккерту. Ему же предстояло организовать этот снимок практически.
Что касается задержания у Хистир-Юрта истребительных отрядов…
Реккерт вспомнил о чеченце — местном поставщике продовольствия Косом Идрисе и включил его в свой план. В общих чертах этот план вырисовывался таким: Косой со своими бандитами нападает на коровью ферму Хистир-Юрта, между налетчиками и ополчением аула завязывается бой, к нему неизбежно должны подключиться и взять аульчан под защиту истребительные отряды, дислоцированные поблизости.
В самый разгар свары, зайдя с тыла, в бой вступит отборный отряд Реккерта и, пользуясь фактором внезапности, истребит красных. После чего стадо коров из Хистир-Юрта, пригнанное к посадочной площадке, станет тем «обильным продовольствием», которое Косой Идрис передаст Реккерту перед объективом столичного фотографа. Это будет незабываемо и живописно: на фоне белых гор свирепый одноглазый абориген вручает красавцу обер-лсйтенанту мясное стадо.
Косой Идрис снабжал штаб Реккерта продуктами. Реккерт с двумя десантниками и Идрис встречались у заброшенной волчьей норы неподалеку от Хистир-Юрта. В двух верстах находился аул Ца — так он был обозначен на карте Реккерта. Рядом Реккерт пометил расположение еще трех хуторов — Ши, Ко, Ди. По- чеченски они назывались иначе, но Реккерт, покатав языком варварскую тарабарщину, выплюнул ее и назвал аулы цифрами чеченского счета: первый, второй, третий, четвертый.
Вечером пошел снег. Его белизну не могли испачкать даже грязно-лиловые сумерки, наползавшие на лес.
Ровно в шесть за частоколом кизилового подроста захрупали по снегу шаги, нарастающе потянули шорох санные полозья. Реккерт бесшумно сдвинул предохранитель автомата. Но в межствольных прорехах закачалась знакомая фигура Идриса, и немец шагнул из-за дерева.
Чеченец с трудом приволок на широких санях два плотно набитых мешка. Долго развязывал. В мешках оказались круги чурека, вареная баранина, соль, сушеные абрикосы, орехи, мед. Получив деньги, Идрис стал пересчитывать кредитки, сплевывая на темную, грязную щепоть. Пуховые снежинки пятнали белизной косматую черную папаху, садились на плечи старой свалявшейся бурки.
Реккерт стоял рядом, подергивал коленом. Под маскхалатом бугрилось, ждало движения тренированное тело.
На вывернутое веко чеченца садились снежинки, набухали, выкатывались из пустой багровой глазницы сизыми каплями. Капли скатывались по щеке, тонули в щетине короткой бороды.
Реккерт осматривал аборигена, его папаху, бороду, бурку. Дрогнул от знакомого вожделенного
