продолжала молча смотреть на меня.
Свет луны рассекал комнату на светлую и темную половину; его желтое пятно окружало Авиталь, сидевшую на своей кроватке, неловко поджав ноги; в темноте спал будущий программист Игорь, весь день осваивавший новую компьютерную игру. Ни слова не говоря, девушка встала, приподняла Авиталь над кроватью, опустила, погладила ее по голове; и я увидел, что Авиталь спит. Я тоже встал и подошел к окну. После вечера, проведенного в разговорах с Межерицкими, не было ничего более светлого, чем молчание.
— Ее родители очень испуганы, — сказал я, подумав.
Девушка жалобно посмотрела на меня и снова опустила глаза.
— Ты родилась в Испании, — заметил я.
На этот раз она ответила, хотя и чуть неестественным, напряженным голосом.
— Да, — сказала она, — в Кордове.
Мы снова замолчали.
— Говорят, что это очень красивый город.
— Это правда, — ответила девушка и улыбнулась.
За окном завыла автомобильная сигнализация, кто-то выругался, потом снова наступила тишина. Луна исчезла за облаком. В комнате чуть потемнело.
— А почему именно Самбатион? — спросил я.
— Я много думала про него и про десять колен, — сказала она, — и к тому же один мой приятель ушел искать его и пока не вернулся.
— Как его звали? — спросил я.
— Яков, — ответила она, — Яаков ибн Якзан. Его брату Моше ибн Эзра [25] писал свои знаменитые письма.
Она остановилась и с неуверенностью посмотрела на меня.
— Я любила его, — сказала она, — просто есть возраст, когда кажется, что жизнь еще бесконечна. И все повторимо.
Она снова замолчала. Я посмотрел на нее.
— Это моя вина, — добавила она, подумав. — Ну или наша общая. В будущую пятницу будет ровно девятьсот двадцать один год с тех пор, как Яков ушел искать реку Самбатион.
На этот раз она замолчала надолго; и я знал, что не смогу прогнать ее. Освещенное фонарями уличное небо вычертило за ее спиной прозрачно-черный прямоугольник окна — ровная линия света на полу, продолжаемая взглядом, перевесившимся через подоконник, в пустоту времени, в ночное небо с изюминами звезд, выбеленное серым городским воздухом и, окаймленное безжалостной геометрией окна, — рамы оконных переплетов. Я обхватил колени руками, и повинуясь моему движению, измененному положению моих глаз, перевернутый, похожий на блюдо полумесяц коснулся ее виска своим краем, обдав ее своей желтизной, своей прозрачностью. Полуневидимая в темноте, она казалась необыкновенно красивой; бездомная душа, слишком давно лишенная тела, чтобы нести на себе его отпечаток — тонкий силуэт, вычерченный исчезнувшей кистью, прозрачные черты и точеный изгиб линий.
— Ты часто здесь бываешь? — спросил я, почти утвердительно.
Девушка кивнула. Она присела на корточки у кровати Авиталь, положила голову на матрас и сжала ее руку.
— В этом ребенке, — сказала она, — есть что-то, чего нет среди живых. Мне трудно поверить, что она принадлежит их миру; но я знаю, что она должна умереть. Мне будет больно с ней расставаться. Я думаю, что я буду плакать.
Я знал, о чем она говорит; но этот отпечаток — тень, лежащая на Авиталь, — был не предчувствием ранней смерти, медленным и часто невидимым умиранием обреченного, а скорее — светом непричастности, прозрачной радости небытия. «Ее коснулись руки Лилит», — хотел сказать я, но вовремя остановился; подобные объяснения показались мне ненужными.
— Я не знаю, почему это так, — добавила она, откидываясь на спинку стула, выпрямляясь и растворяя свои призрачные контуры в густой темноте комнаты, — я не могу определить то безымянное, что вижу в ней. Мне кажется это свет без имени; но я знаю, что это не свет ночи.
«Это свет ночи», — почти возразил я, но снова остановился. Она и ее трогательная любовь к Авиталь вызвали у меня неуместный приступ нежности. Будучи бездомным духом ночи, она могла лишь оживить чары Лилит, приблизить то, что мне и так казалось неизбежным, несмотря на обещание Лилит, поскольку, как и мы все, она была не властна над своей волей, звучащей в прошлом. Любовь бродячей ночной души могла принести Авиталь только смерть; но я знал, что не смогу прогнать ее.
Я сказал Межерицким, что не заметил ничего необычного и, на мой взгляд, никаких причин для беспокойства нет; и все же, вспомнив на следующее утро девушку, которую я встретил в комнате Авиталь, я неожиданно понял, что мне хочется что-нибудь для нее сделать. К тому же имя ибн Якзан показалось мне странным — почти знакомым. Я позвонил в университет и попросил Володю Лифшица, работавшего тогда в Институте Еврейского Искусства и занимавшегося, среди прочего, иллюстрациями к средневековым рукописям, найти что-нибудь, относящееся к семье ибн Якзан. Я не очень верил в то, что ему удастся это сделать; но, как это ни странно, через несколько дней Лифшиц перезвонил мне и сказал, что нашел небольшую рукопись, относящуюся, как ему показалось, к концу одиннадцатого века и обнаружившуюся где-то в подземных архивах их института в здании Терра Санта на Французской площади. Рукопись приписывалась некоему Яакову ибн Якзану. Еще через пару часов я уже держал ее в руках.
«Я, Яаков ибн Якзан, — начиналась рукопись, — родился в городе Кордове 19 сивана 4815 года. В Кордове я был ребенком, и был счастлив, и был несчастен. В Кордове я был влюблен; в Кордове я впервые услышал о реке Самбатион. Еще в детстве я прочитал об этой реке, за которой живут те десять колен, которым досталась лучшая, чем нам, участь, — о реке, чья вода подчинена ее духу, которая останавливает на шаббат[26] течение своих мутных вод и по чьему замиранию жители окрестных берегов узнают о наступлении шаббата. Я часто думал о ней и пытался представить себе ее высокие берега, ее бурные воды, ее красные закаты. В юности я читал про нее в Берешит Раба и Бамидбар Раба[27], но нигде, ни в одной из книг, которые я читал и которые учил наизусть, не было сказано, как найти дорогу, ведущую к ней. Но однажды мой друг, которому я рассказал о реке Самбатион, принес мне записки Эльдада а-Дани[28] — знаменитого путешественника, который, как говорят, прошел всю Поднебесную. Он писал, что стоял на высоких берегах Самбатиона и слышал его великую субботнюю тишину. Но во все остальные дни, писал а-Дани, воды реки Самбатион покрыты серой пеной, ее волны разбиваются о скалы, а берега защищены водоворотами, и через нее нет ни мостов, ни переправ и нет пути, но за ней живут десять колен, но за ней находится наша родина.
„за ней находится наша родина, повторил я вслед за Эльдадом а-Дани и стал учить языки язычников…“, поскольку прочитал у него, что и римляне знали дорогу к берегам Самбатиона. Иосиф Матитьягу, да будет забыто его имя, писал, что она протекает на границе стран Аркея и Рафанея и что Тит спускался к ее водам (что, конечно же, ложь). Плиний в своей „Естественной истории“ описал ее и указал, что кратчайший путь к ее водам ведет через Габбу в стране Хавилла, к югу от Куша и что великий Александр стоял на ее берегу, но не смог перейти ее. То, что могли найти язычники, сказал я себе, смогу найти и я. Я читал книги и расспрашивал путешественников, но все они были лгунами; я чертил и рвал карты, блуждал среди вымышленных стран, которые граничили друг с другом; а потом — потом я ушел из Кордовы, ушел искать Самбатион и был во многих городах Европы, Африки и Азии. В некоторых из них я жил. Я жил в городах Европы, Африки и Азии, но искал нашу родину, которая находится по ту сторону реки Самбатион.
в Толедо я был солдатом и воевал за нашу свободу, за наш дом; мы сражались против христиан — толп варваров, жестоких, лицемерных и кровожадных, шедших с севера; они жгли наши города, грабили и убивали. Наши командиры призывали нас быть смелыми, но сами они были столь слабы и трусливы, что старались унизить нас; и при встрече с придворными их взгляд становился взглядом шакалов; свои трофеи и свои деньги они возили за собой; они были из тех, кто всегда думает о будущем. Но воевали мы плохо, хотя иногда, неожиданно для самих себя, тоже побеждали; и тогда, — тогда мы отдыхали у костра, а наши
