На следующий день меламед пришел просить ее руки. В отличие от всех предыдущих женихов, он пришел к ней, а не к ее родителям, и Сара подумала: «Значит, он мало что знает о моих несостоявшихся браках», — и заплакала.
— Вы не знаете, о чем вы просите, — сказала она. — Я не хочу вас прогонять, пока вы не узнаете, почему я это делаю.
Но меламед не стал слушать; он медленно сел рядом с ней по-турецки и заглянул ей в глаза.
— Теперь это не имеет никакого значения, — сказал он убежденно; и Сара почему-то ему поверила.
На этот раз ее родители были категорически против свадьбы, называли ее ведьмой, пообещали проклясть; в конечном счете она пригрозила им, что покончит с собой и этим вконец опозорит и их, и своих старших сестер. Они согласились, но при условии, что все будет сделано тайно. В то время, когда раввин, которому хорошо заплатили, приглушенным голосом произносил слова благословений, муж средней сестры и его друг копали в саду могилу. Наступил вечер, и Сарины родители ушли к себе в комнату — они не хотели смотреть на труп. Сара и меламед остались одни.
— Когда ты впервые появился у нас в Друе, я подумала, что ты, наверное, наш дальний родственник и твое лицо я видела в детстве. Оно показалось мне ужасно знакомым, но родители сказали, что оно ничего им не говорит и что, по счастью, Создатель избавил нас от таких родственников. Они отнеслись с неприязнью и к тебе, и к моим вопросам — ты был чужестранец, чужой. Но я любила тебя еще до того, как увидела у нас в Друе; мне казалось, что я видела тебя тысячу раз, но до вчерашнего дня я не знала где и когда.
— Я тоже любил тебя, — сказал Ашмодей, — с тех пор как увидел тебя, когда тебе было еще пятнадцать. Вы с сестрой стояли у перил моста, и я увидел твое отражение в воде; и, кроме того, не забудь, что, как дух, я должен убивать.
— Мне было очень страшно, — ответила Сара, — но скажи, ты дух преисподней или неба, земли, воздуха или воды?
— Какое это имеет значение.
— Я думаю, что ты — это я, — сказала она, — я отдала тебе всю свою любовь и всю свою ненависть; твое лицо — это мое лицо, и это я, я одна виновна во всех этих смертях.
— Я стал человеком, — ответил Ашмодей, — чтобы защитить тебя и чтобы быть счастливым.
— Но ты не будешь, — сказала Сара, чуть подумав, медленно и почти холодно, — не будешь счастлив, кем бы ты ни был и как бы ты не любил меня. Не будешь, потому что если не я, то кто еще сможет отомстить за эти смерти — смерти тех, кого небо назначило мне в мужья. Я люблю тебя, и я судила тебя, но ты — это я; и ты увидишь, что когда я убью тебя, погибнет не твоя бессмертная душа демона и не твое вымышленное тело меламеда, но завтра утром на этой кровати найдут меня с ножом, воткнутым в сердце по самую рукоятку.
— Не мучай себя, — сказал Ашмодей, — демоны говорят, что нет ничего более возможного, чем счастье.
Он подходил все ближе и ближе, но когда Ашмодей попытался обнять ее, Сара взяла со стола тупой обеденный нож и воткнула ему в горло. Услышав шум падающего тела, из темноты сада в комнату вбежал ее зять со своим другом; но вопреки Сариным словам, они нашли на кровати местечкового меламеда, заколотого кухонным ножом. Чуть позже вбежала мать.
— Сара, Сара! — закричала она. — Ну наконец-то все ясно. Сара! Сара!
Но никакой Сары в комнате не было.
А потом настало время покоя; моя работа двигалась быстро, я доделывал последние расчеты, заполнял последние лакуны и связывал оставшиеся нити. При ближайшем рассмотрении оказалось, что эта идея способна связать несколько меньший круг вопросов, чем мне тогда показалось, но в любом случае ее значение выходило далеко за рамки той локальной проблемы, для которой я изначально искал решение. Когда я обнаружил, что мои мысли приобрели форму более или менее связного текста, мне пришло в голову, что было бы хорошо показать этот текст моему «научному руководителю»; в конечном счете, с формальной точки зрения, я делал все это в рамках своего доктората, хотя на самом деле найти связь между моими идеями и заявленной тематикой доктората было достаточно сложно. Впрочем, в этом мире, как известно, все связано со всем, и я был уверен, что в случае чего смогу подобную связь изобрести. В любом случае, для доктората материала уже вполне хватало. Я взял свою будущую статью и поехал в университет; но моего руководителя пока не было, и кафедральная секретарша сказала мне, что он обещал появиться часа через три. Несмотря на позднюю осень, было солнечно и жарко, и, пытаясь найти для себя занятие, я спустился в соседнюю лабораторию. Один из их докторантов по имени Йорам поймал меня за руку.
— Давно тебя не видел, — сказал я.
— Да и я, — сказал он, улыбаясь. — Хочешь что-нибудь выпить?
— Ага, — и мы отправились в соседнее кафе со столиками, прикрытыми белыми солнечными зонтиками.
— Ну, как дела?
— Да ничего, — сказал я, — а как у тебя?
— Да тоже ничего. Слышал наши новости?
— Нет. А какие именно?
— Борковский уходит в отставку.
— А что с ним? Он же еще не старый.
— А черт его знает. Может, болен чем-нибудь, — мы некоторое время помолчали, и Йорам добавил: — Говорят, у него конфликт с руководством универа.
— Правда? Честно говоря, ничего про это не слышал. А что у них там произошло?
— Да давняя история; говорят, какие-то деньги не поделили. Но, с другой стороны, с ними трудно нормально общаться. А теперь у нас тут еще и эта новая кампания.
— Какая кампания? — спросил я изумленно.
— Ну всех подгонять.
В ответ я непонимающе покачал головой.
— Как, разве на тебя не давят? — удивленно спросил Йорам. — Так ты, наверное, все уже подал.
Я снова покачал головой.
— У нас тут великое соревнование с Тель-Авивом, — наконец объяснил он, — кто больше докторатов выдаст в этом году. Победитель получит дополнительное финансирование от министерства, а это очень большие деньги. Так что всех нас достают по мере возможностей. Да ты с этим еще столкнешься.
— Надеюсь, что нет, — сказал я, но в глубине души что-то неприятно вздрогнуло.
Мы допили кофе, и Йорам вернулся в лабораторию; «Работа», — грустно сказал он, и я почувствовал себя вечным и законченным бездельником.
До возвращения моего «руководителя» оставалось еще больше двух часов. Я встал из-за столика, спустился по лесенке на дорогу и, стараясь оставаться в тени, медленно пошел по тротуару в сторону общежитий. Встречных прохожих почти не было; и вдруг сквозь зелень из-за поворота я услышал голос Инны; она сбивчиво тараторила что-то на иврите и громко смеялась. Со времени нашего неудачного объяснения мы виделись с нею редко; впрочем, иногда пили чай, болтали, и время от времени я помогал ей со всякими мелкими учебными проблемами. Но, несмотря на редкие встречи, я все еще мог мгновенно узнать ее голос среди сотен тысяч.
— Ну и сколько нам еще идти до твоей машины? — спросила она с какими-то странными, игриво- кошачьими интонациями, которых я раньше у нее никогда не слышал.
— Я же тебе говорил, — ответил сладкий гортанный голос, — что у меня нет пропуска в ваш университет; вот у ворот и припарковался. — Потом он подумал и добавил: — Там стоянка перед воротами.
Вышли медленным шагом, и, прижавшись, как-то неуклюже, она цеплялась за его шею. Я попытался отвести глаза, но картинка расплывалась; серая масса асфальта уходила все ниже. И вдруг мне стало неловко, и я поднял голову. «Привет», — сказал, улыбнувшись. «Привет», — ответила она, равнодушно и почти не поворачивая головы. Почти не заметила, но немного ослабила захват, и они прошли мимо меня
