тахометров хоть чуточку отклониться влево. Скорость, скорость, ход во что бы то ни стало, приказ адмирала, подхлестывающий голос с мостика, начало войны… Бывший ученик Вологодского реального училища, а теперь властитель машин и котлов миноносца «Стройный», обливающийся потом в своем машинном аду наравне с матросами, в отчаянии дает знак машинисту у клапанов: «Прибавь!», и тут же нажимает кнопку звонка в кочегарку. Голые люди ускоряют темп подкидывания угля, пожилой унтер-офицер ошалело глядит на манометр, донки, захлебываясь, качают воду, котлы ревут, потрясаемые силой рождающегося в них пара, дым из труб валит тяжкими клубами не поспевшего сгореть угля, — но тонкие стрелки тахометров, отмечающие обороты гребных валов, сдвигаются еще вправо, как хочет того командир. «Стройный» мчится с небывалой скоростью — почти на три узла скорее, чем дал на испытаниях, и ветер на мостике рвет ленточки сигнальщиков, и штурман удовлетворенно докладывает командиру, что траверс Родшера прошли на восемь минут раньше…
Но если инженер-механик, второй сорт офицера российского императорского флота, мучился в машинном отделении, то остальные офицеры «Стройного», не исключая командира, пухлого и веселого лейтенанта, засидевшегося в чине не по годам, откровенно радовались тому, что миноносец неожиданно послали в Петербург. Никто, конечно, не надеялся «словчиться на бережишко», потому что всем было ясно, что миноносец будет стоять там в немедленной готовности. Но то, что нынче не придется торчать опять в ночном дозоре у маяка Грохара, охраняя неизвестно от кого вход на рейд, создавало на мостике отличное настроение, никак не отвечающее состоянию Юрия. Сразу же, как снялись со швартовов, его вежливо пригласили туда, но, постояв четверть часа с вымученной улыбкой, он незаметно спустился на палубу и нашел, наконец, себе место здесь, на пустынном кормовом мостике. Лучше всего было быть одному: ему казалось, что решительно все знают о позорной его неудаче и что каждый из офицеров «Стройного» насмешливо поглядывает на неудавшегося последователя адмирала фон Шанца.
На самом деле никто, понятно, не знал ни о задуманном им набеге на славу, ни о том разговоре, какой произошел по пути к пристани.
Едва вышли из подъезда, Юрий (по возможности небрежно, как бы говоря о чем-то незначащем, само собой разумеющемся) рассказал Николаю о своем плане и попросил дать письмо к лейтенанту Рязанову или к другому знакомому ему командиру миноносца, все равно где — в Або или тут, в Гельсингфорсе. При этом, считаясь с повышенно ироническим настроением брата, он поостерегся упоминать о долге, о невозможности отсиживаться на берегу, когда на море идет война. Вместо всего этого он попытался придать романтической своей идее характер сугубо будничный, практический и, кривя душой, подчеркнул, что речь, собственно, идет лишь о тех пяти-шести неделях до начала занятий, когда ему решительно негде будет провести отпуск, раз приехать, как обычно, на «Генералиссимус» будет теперь невозможно…
Однако все его ухищрения оказались ни к чему.
— Выходит, тоже на подвиги потянуло, Юрий Петрович? — ядовито спросил Николай. — Могу предостеречь: несовременно и несвоевременно.
Юрий покраснел. Накрытие получилось с первого залпа. Беспомощно, но он все же забарахтался.
— Это совершенно не обязательно, — пробормотал он. — Просто мне казалось, что приобрести кое- какой опыт до производства было бы полезно…
— А какой опыт? — язвительно спросил Николай. — В качестве кого, позвольте вас спросить?
Юрий пожал плечами, хотя внутри у него засосало: этот проклятый вопрос был ему хорошо знаком.
— Ну, я не знаю… Сигнальщика, комендора…
Лейтенант засмеялся.
— Не обижайся, но на месте Рязанова или другого командира миноносца я бы тебя на версту к орудию не подпустил. Комендор, брат, — это художник своего дела, и стрелять он начинает на третьем году службы. А до того только пуляет, огорчая своего артиллерийского офицера. Думаю, что и сигнальщик, кому можно доверять, вырабатывается не в две-три недели… Я бы тебя на свой корабль и вестовым не взял — небось, ты ни сюртук вычистить, ни тарелку согреть, ни кофе приготовить не знаешь. Да и не твое это дело, и лезть тебе в чужой фарватер совсем ни к чему. Матрос ты никакой, а офицера из тебя, худо-бедно, четвертый год лепят. Посему терпи, такая тебе планида обозначена, твое время еще настанет… Кроме того, предположим, я бы растрогался и сочинил просительное письмецо. Думаешь, Рязанов или Петров-Пятый так бы и заахали: «Пожалуйте, Юрий Петрович, желаете — к пушке, хотите — к штурвалу?» Ни в жисть. Никому не лестно заработать фитиль за совращение малолетних. И Рязанов схлопотал бы порядком, и ты провел бы весь отпуск в карцере… А что до подвигов — то если бы ты и пристроился на каком-нибудь миноносце, то заветного матросского крестика все равно бы не ухватил. Это только тебе по юности кажется, что война — цепь отважных поступков. Коли веришь старшему брату, прими сие за святую правду…
Но, заметив, как помрачнел Юрий, лейтенант тут же ласково похлопал его по плечу.
— Эх, Юрчён, Юрчён!.. По совести говоря, я тебя вполне понимаю, я бы на твоем месте тоже на флот рвался. Но вот что возьми во внимание: мы с тобой в одинаковой позиции. Кому — Киль, кому — Або, а мордой-то нас судьба стукнула об один стол, и кровь текёт из ноздрей в равной мере, что вполне в порядке вещей… Давай-ка лучше подумаем, как тебе отсюда добираться. Может, попасешься на Мюндгатан до поезда?
— Нет, — резко ответил Юрий, даже не дав себе времени обдумать вопрос: так неприятна была ему возможная встреча с Ириной. Но тут же он представил себе Сашеньку и пожалел, что так ответил, — кто знает, может быть, он сам отказывается от удивительного внезапного счастья? «Ну, дайте я вас приласкаю…» — прозвучал снова в его ушах странный, мягкий, обещающий голос, и Сашенька на мгновение встала перед ним завлекательным видением, могущим дать успокоение в бедах сегодняшнего несчастного дня…
— Как хочешь. Деньги-то у тебя есть?
— Плэнти[58], - сказал Юрий. Говорить об идиотской покупке чемоданчика сейчас было просто стыдно.
— Ну и отлично, а то я малость поиздержался. Ирина здесь уже вторую неделю… Впрочем, Гудков подсчитал, чего нам по случаю войны набежит: и на бинокли, и на дождевое платье, и способие просто так, за ясные лейтенантские глаза. Разживусь — вышлю. Но пока — держи, что могу. — Он протянул Юрию русскую красненькую. — Извини, больше нет…
Юрий шел рядом с ним как во сне. Он никак не мог поверить, что план его лопнул так просто, быстро, откровенно. Потом упрямая мысль подсказала решение: как бы там ни было, он все же поедет в Або и добьется своего без протекции Николая, а до этого вернется на Мюндгатан… «Дайте я вас приласкаю…» Будь что будет. Если Або — то и она. Решив так, он успокоился и повеселел.
Но когда подошли к пристани, все опять разом переменилось. Катер с «Генералиссимуса» уже ожидал, но тут к стенке лихо подошла моторка с «Рюрика», и из нее выскочил все тот же лейтенант Бошнаков с каким-то белобрысым худосочным мичманком. Он поздоровался с Юрием, как с хорошо знакомым, и сказал несколько любезных слов. Николай прошел за ними к стоявшему у пристани штабному автомобилю, перекинулся несколькими словами с Бошнаковым и подозвал Юрия.
— Знаешь, тебе просто везет, — улыбаясь, сказал он, — сейчас из Сандвикской гавани идет «Стройный» прямо в Питер. Аркадий Андреевич тебя захватит и любезно устроит на поход. Чего тебе тут делать? Того гляди, удерешь в Або, я твой характерец знаю, а мне за тебя отвечать и перед корпусным начальством и перед угасающим нашим дворянским родом… Ну, не злись, не злись! Пиши все ж таки, может, и я найду время на письмецо.
Он крепко обнял Юрия, поцеловал в обе щеки и приподнял, как бывало, над мостовой.
— Братство бывает разное, — сказал он негромко и серьезно. — Бывает кровное, бывает — душевное, бывает — военное. Нам с тобой повезло — все это у нас есть. А теперь появилось еще братство географическое: Або — Киль. Пусть это будет нашим паролем в жизни: Або — Киль! Когда-нибудь доберемся и туда и сюда… Ну, беги!
Он быстро прошел на катер, а Юрий, глотая слезы, забежал в дежурку, схватил бушлат и чемоданчик. Катер с «Генералиссимуса» уже отваливал. Николай стоял в кормовой каретке, статный, красивый, в ослепительно белом кителе, — единственный в мире родной человек — и медленно поводил