Глава пятая
Корабль продолжал жить своей размеренной на минуты и рассеченной на водонепроницаемые отсеки жизнь. Заминка, случившаяся на шкафуте, никак не отразилась на ровном ходе всей огромной, годами выверенной машины, называемой флотской службой: колесики перекосились, поскрежетали, но опытная рука тотчас выровняла их ход — и служба пошла дальше, отмечая колокольным боем склянок каждые уничтоженные ею и выкинутые за борт полчаса жизни тысячи двухсот людей.
Юрий Ливитин, стоя в неловкой позе у стола в каюте брата, перелистывал французский роман, отыскивая в нем наиболее рискованные места (заглавие книги еще вчера предрешило эту невинную контрабанду). В дверь постучали, и он быстрым, заранее намеченным движением ловко бросил книгу на полку и обернулся. В двери, рассеченный пополам беспощадным прямым пробором и линией золотых пуговиц кителя, стоял мичман Гудков.
— Николай Петровича нет? — спросил он, шепелявя и растягивая слова. Не откажите передать, что по приказанию старшего офицера я буду занят до самого завтрака…
Гудков поднял до отказа свои тонкие брови над бесцветными глазами, что означало у него выражение особой значительности.
— Оч-чень важное поручение! По роте я распорядился, пусть Николай Петрович не волнуется: приборка окончена, молодые занимаются с Белоконем и все олл райт…
— Есть, есть! — сказал Юрий с полупоклоном.
Гудков поклонился тоже, и Юрий ответил новым выжидательным поклоном, мичман, казалось, хотел что-то сказать. Но Гудков неожиданно сделал озабоченное лицо и, разведя руками в знак абсолютной невозможности дальнейшего разговора, исчез. Юрий усмехнулся и вышел вслед за ним; ему хотелось взглянуть на Белоконя и оценить выбор брата.
Военный корабль, подобно дамским часам, никем еще не доводился до степени совершенной исправности[12]; поэтому на палубе везде продолжалась работа. У второй трубы трюмные подымали для просушки парусиновые шланги. Кочегарный кондуктор Овсеец, багровея толстой шеей, стянутой воротником кителя, закинув голову, следил, как мокрые и тощие кишки шлангов, подергиваясь, подымались на блоках, раскачиваясь медными тяжелыми фланцами. Трюмный, выбиравший подъемный гордень, второпях дернул его сильным рывком, и пустая кишка, извилисто затрепетав в воздухе, ударилась фланцем о трубу. Овсеец с маху двинул матроса кулаком в спину и тотчас оглянулся: офицеры битью препятствовали, а тут гардемарин проходит, еще наскулит потом кому-нибудь…
— Смотри, деревня! Кто тебе сказывал дергать? Собьешь нарезку, чем ответишь? — закричал он сразу же, обозлившись на себя за то, что оглянулся. — Две очереди без берега… за грубое обращение со шлангом! Бери лопатку, натекло вон!..
У кормовой рубки Юрий увидел Нетопорчука и густо покраснел, вспомнив ночное происшествие.
Нетопорчук стоял в петлях шестидюймового манильского троса, как в кольцах гигантского светло- желтого удава. На вьюшке, с которой был смотан трос, действительно оказалась ржавчина и сырость. Нетопорчук рассматривал их с удовлетворенным видом врача, который на вскрытии убеждается в правильности поставленного им диагноза. Юрий, пересилив смущение, окликнул его:
— Боцман, где четвертая рота словесностью занимается?
Нетопорчук оглянулся и сразу почтительно вытянулся.
— Должно, в восемнадцатом кубрике… Тюльманков! Проводи господина гардемарина на занятию!
Тюльманков оказался бледным (точно после болезни), худым и высоким комендором. Он ловко спрыгнул с висячего трапика четвертой башни и молча пошел к люку вниз. Юрию показалось неудобным идти рядом не разговаривая, и он спросил, чтобы что-нибудь сказать:
— Ну как, не скучаешь по дому здесь?.. Ты какой губернии?
— А я не губернии, я из самого Питера… А вот объясните, господин гардемарин, почему это с матросом обязательно о губернии разговаривают? — спросил Тюльманков неожиданно гладко и насмешливо.
Юрий смутился и растерялся: вот фрукт оказался, неприятный какой и дерзкий!.. Он так и не нашелся, что ответить (гардемарин матросу не начальник), и постарался придать себе холодный и безразличный вид, почувствовав, однако, что на глаза готовы навернуться слезы бессильной злости.
— Сюда, здесь ближе, — сказал Тюльманков, на этот раз не добавляя обращения, и показал на люк.
Белоконя они нашли в восемнадцатом кубрике с листком в руке перед сидящими полукругом матросами. При звуке шагов он повернул к Юрию свое живое лицо, отмеченное той лихой флотской красотой, которая заставляет офицеров с удовольствием сказать: «Орел-матрос, марсофлот!» Сытое и загорелое, повернутое быстрым поворотом крепкой крутой шеи, оно блистало зубами и алело румянцем; яркие губы под тонкими черными усами, казалось, были готовы ответить веселой улыбкой на шутливое приветствие начальства; быстрые темные глаза, хитрые и неглупые, смотрели бодро и смело. Именно таким и должен быть настоящий матрос, не размазней какой-нибудь! Что ж, выбор Николая совсем не плох, фельдфебель через три года получится отменный…
— Здорово, Белоконь, продолжай, я не помешаю, — сказал Юрий смущенно. Он никак еще не мог привыкнуть к той законно-небрежной манере обращения, которая помогает восемнадцатилетнему мальчику утвердить свой авторитет в глазах матросов, начавших службу тогда, когда юноша, готовящийся стать их начальником, играл еще в игрушки.
— Отсталых вот приказали подрепетить, господин гардемарин, как сейчас свободное время, — сказал Белоконь, с презрением смотря на матросов. Обломы без понятия, ротное дефектное имущество вроде… Садись! Продолжаем занятию!
Он справился с листком и, опустив его, окинул матросов своим быстрым взглядом.
— Запоминай: первеющая обязанность матроса береговой части, дислоцирующей в великом княжестве Финляндском, есть усмирение населения, бунтующего против законов Российской империи. Вот какая картина. Понятно?.. Понятно, Сторожук?
— Понятно, господин унтерцер!
— А коли понятно, сообрази сам, почему чухна бунтуется?
— Сенаторы, господин унтерцер, — бойко ответил Сторожук.
— Какие сенаторы? Дурак… ухватил слово, обрадовался… Ну?.. Слушайте все, какое объяснение. Запоминай: Финляндии в 1809 году минифестом его императорского величества государя императора Александра Первого были предоставлены полные права самого свободного управления и издания нутренных законов сенаторами особо учрежденного сейма. Вот какая картина. По прошествии же ста лет финны должны были стать русскими наравне с прочими покоренными народами, однако дарованный государем столетний срок не ослабил патритизма покоренного народа, почему финны вопреки договору обратно требуют своего сейма и ненавидят русских, особенно славный российский флот… Вот какая картина. Подрепетим после… Теперь по прошлому занятию!
Он опять взглянул на листок и поднял глаза.
— Ты, пскопской, отвечай ще раз: для чего учреждена у нас Государственная дума?
Молодой парень, года на четыре старше Юрия, мгновенно вспотел и, утирая лоб ладонью, молча покраснел до самых белых волос.
Белоконь сожалеюще качнул головой:
— Не знаешь? Который раз объяснять? Ну, сообрази сам, зачем народу Дума? Не можешь, редька… Скажи ему ты, Сторожук!
Сторожук вскочил и, смотря на лампочку, быстро зачастил:
— По приказу его-ператорского-личества гсдаря-императора Гсдарствена дума учреждена, дабы присланные со всех концов страны лучшие выборные люди помогали гсдарю-ператору уследить за всем, чего делается, и в случай чего наказывать ослушников закона. Всё, гсн-унтерцер!
