— Вот. Слыхал? Назубок надо отвечать… Поучишь его после с голоса, Сторожук!.. Теперь отвечай мне, Черных, скольки было у нас Государственных дум и за чего их разогнали?
— Было три, господин унтер-офицер, таперя сидит четвертая, — медленно и вдумчиво начал Черных, шевеля в помощь себе толстыми узловатыми пальцами. Первую, значит, разогнали за то, что её члены были наподряд бунтовщики и подлецы, которые вместе с жидами мутили Финляндию… Вторую, значит, за то, что в ей завелись изменщики и цареубивцы… помышляющие на священныю особу государя императора… А третью, значит, за выслугой лет, господин унтер-офицер…
— Так. Ничего. Мямлишь очень, что корову доишь! Живей надо характер иметь! Матрос должен быть быстрый, лихой, сообразительный, а ты что? Какой с тебя матрос? Что с дерма пуля… Ну-ка, Кострюшкин, отвечай бодрей: кому выгодна в России революция?
Кострюшкин, худощавый и быстроглазый матрос, ответил, чуть улыбаясь:
— Революция выгодна иностранным государствам, завидующим силе и могуществу российской державы, господин унтер-офицер.
— Тэ-экс… А какое воспоследствие будет иметь революция, если армия и флот допустят бунтовщиков до мятежу?
— Голод, разорение и завоевание России врагами, так как нарушится общий порядок и некому будет управлять государством.
— Правильно… Только ты улыбочки брось, что за улыбочки на занятии?
— Третий раз же спрашиваете, господин унтер-офицер, — сказал Кострюшкин, все-таки улыбаясь, — я же знаю, что будет в случае революции, ей-богу, знаю…
— Знаешь! Значит, не знаешь, мастеровщина… Тебя мичман Гудков особо приказали подрепетить…
— Дай-ка мне, Белоконь, — сказал вдруг Юрий, протягивая руку за листком.
На плотной почтовой бумаге незнакомым тонким почерком были написаны вопросы и ответы:
«В. Много ли в России земли?
О. Очень много, гораздо больше, чем надо для крестьянства, но мало умных людей, умеющих её обрабатывать, отчего она и дает мало хлеба.
В. Что же ты будешь делать с тем, кто тебе начнет говорить, что у наших крестьян земли недостаточно?
О. Бить в морду и доставлять по начальству, как смутьяна».
Дальше Юрий не читал и вышел из кубрика, улыбаясь.
Вернувшись в каюту, он застал брата над умывальником; белая мыльная пена таяла на его обнаженных до локтя руках: цветной дракон, наколотый в заграничном плаванье, шевелил свои кольца при движении мускулов. Юрий восторженно поделился своим впечатлением от Белоконя.
— Я говорил, благодарить будешь, — сказал лейтенант, крепко вытирая дракона полотенцем.
Юрий, вспомнив, вдруг рассмеялся:
— Скажи, пожалуйста, а что такое мичман Гудков?
— Помощник мой в роте, потрясающий идиот, но служит, как пудель. Про него на флоте поговорка, что на «Генералиссимусе» между прочими редкостями замечательны: паркетный пол в каюте командира и некий мичман Гудков… А что?
— Что это за темы для занятий с матросами? Дума, революция… Странно!
Николай, улыбаясь, прижал правую руку к груди, улавливая пальцами левой ускользающую запонку манжеты.
— Ничего не странно! Матросики последнее время политикой интересуются. Так лучше её на корабле разъяснять, чем где-либо на сходке.
— Уж очень прямолинейно её тут разъясняют, неловко слушать. Ты бы хоть подправил там чего- нибудь.
— Спасибо! — поклонился лейтенант, расшаркавшись. — Я потому Гудкову и поручил наладить занятия, что у меня самого на это глупости не хватает. Пойми ты наконец, что на флотской службе полутонов не полагается: черное так уж как уголь, белое — так белей паруса. Матросам понятия надо как следует внушать, а то, гляди, опять до двенадцатого года скатимся… Вас небось в корпусе про двенадцатый год не учат? Не восемьсот двенадцатый, а девятьсот двенадцатый?
— Нет. А что?
— А то, что матросики сговорились в одну чудную апрельскую ночь на всех кораблях офицеров перерезать и начать революцию. Хорошо, что мудрое начальство предусмотрело и везде держало своих людишек, а то висел бы я на рее наравне со сверстниками…
— Ну что ты там рассказываешь, — сказал Юрий недоверчиво.
Смутно и недостоверно в корпус доходили слухи о том, что на кораблях случаются позорные открытия: тюк нелегальной литературы в угольной яме, какие-то кружки, имеющие связь с берегом. Но все эти слухи сейчас же подавлялись рассказами из первых рук о том, что к мичману такому-то (с упоминанием его фамилии и степени родства рассказчику) три матроса привели в каюту студента: вот-де, вашскородь, он уверяет, что вы Россию продаете и вас надо за борт кидать, мы и привели, пущай сам кидает… Успехом пользовался и героический рассказ о лейтенанте с «Цесаревича», который на пристани в Ревеле убил наповал матроса ударом кортика за площадную брань по адресу государыни, причем остальные матросы отказались взять тело убитого на шлюпку, говоря: «Собаке — собачья смерть». Двенадцатый год? Невероятно: революция же кончилась в пятом году…
Лейтенант улыбнулся:
— Очевидно, и вас по схеме мичмана Гудкова учат: студенты, мол, мутят народ, а матросы-де — сплошные орлы, только и мечтающие помереть за веру, царя и отечество… Ныне не парусный флот, Юрочка! Теперь к машине да в башню неграмотного Митюху не поставишь. А у грамотных матросов, которых воленс-ноленс[13] на флот брать надо, — своя точка зрения. Они вон полагают, что во всякой войне виноваты фабриканты и офицеры, которые будто во сне видят, как бы это поскорее повоевать. Следственно, тех и других надо вырезать до седьмого колена, — и тогда на земле будет рай, называемый социализмом…
Юрий посмотрел на него насмешливо:
— «Швобода», иначе говоря? Это же несерьезно.
— В корпусе — несерьезно. А мы, говорю тебе, на вулкане живем… А впрочем, апостол Павел советует христианам и не говорить о сих мерзостях. Не барское это дело — политика. Пускай ею занимаются жандармы и мичман Гудков. Наше дело — стрелять и помирать, когда прикажут… Пойдем, что ли, в кают- компанию, — уже к вину свищут!
На верхней палубе разливалась веселая дудка. На баке к извилистой шеренге ожидающих матросов вынесли ендову с водкой. Старший баталер, важный и серьезный, как священник, раздающий причастие, достал список пьющих и строго оглянул придвинувшихся матросов.
— Куда навалились? За два шага стоять! Прольете!
Он несколько помедлил, ощущая свою власть над нетерпеливой толпой, и только потом негромко добавил:
— Ну, подходи… фамилию громчее!
Матросы затихли, жуя языки и набирая этим слюны, чтобы очистить рот от скверного вкуса, — завтрак в нем был шесть часов назад. Они стояли друг другу в затылок, переминаясь с ноги на ногу, нетерпеливо подталкивая в спину переднего и провожая глазами тех, кто уже, крякнув и утирая рот ладонью, отходил в сторону, подмигивая остальным. Ендова владела матросской толпой, поблескивая на солнце, притягивая к себе взгляды, мысли и желания. Колыхавшаяся в ней сладковатая, острая, огненная жидкость одним своим сверканием и легким, едва ощутимым на воздухе запахом заставляла пустые желудки вздрагивать стенками, нервировала, подымала настроение. И если у последних подошедших к шеренге матросов лица были еще равнодушными и глаза усталыми и сонными, то ближе к ендове лица оживлялись, глаза с жадной устремленностью следили за откидывающимся затылком очередного, и слюна била уже непрерывной струей. Ее проглатывали вместе с новой опрокинутой в чужой рот чаркой.
Когда-то, в эпоху деревянных кораблей, эта чарка водки имела гигиеническую цель: вечная сырость в матросских помещениях, согреваемых жаровнями раз в сутки, требовала профилактических мер против
