Внизу суетливо простучала машина парового катера, зашипела на быстром его повороте волна, и Тюльманков посмотрел вниз через подмышку. На катере стоял лейтенант Греве, нервно приглаживая черные подстриженные усики: порт ухитрился прислать торпеды без зарядных отделений.
«Вот колбасят офицеры… приперло… из штаба в штаб…» — подумал Тюльманков, усмехаясь и кругообразным движением старательно начищая карту одного из четырех морей, в которую жадно вцепился когтями орел. — «Это вам не парады разводить… Вояки!»
В морском офицере с годами вырабатывается привычка — подходя к кораблю или отваливая от него, окинуть его пытливым взглядом: не висит ли с борта какая мотня, позорящая вид военного корабля, как стоит часовой у флага и не запутался ли самый флаг вокруг флагштока. Именно поэтому Греве, несмотря на владевшую им, как всеми, тревогу, привычно поднял голову, и первое, что он увидел, было непристойное слово, тусклой обнаженной медью поблескивающее на вымазанных грязным чистолем крыльях и груди орла. Греве не поверил своим глазам. Он поворачивал голову по мере того, как корма с опохабленным орлом проходила мимо катера, и потом взглянул на крючкового. Тот, невольно вслед за Греве задравший голову, теперь опустил ее, и тогда лейтенант увидел в его глазах испуг. Этот испуг убедил лейтенанта в том, что такая надпись на орле ему не приснилась.
— К трапу! — коротко приказал он.
Рулевой, не удивляясь, повернул штурвал, хотя катер только что отошел от корабля. Мало ли чего мог забыть лейтенант! Эти дни все ходили, как во сне, натыкаясь друг на друга, а катер гоняли днем и ночью. Белые скобленые тетивы левого трапа опять подошли к носу, и крючковой, напружившись, изогнулся, готовясь ухватиться крюком за протянутый по борту леер. Катер не успел еще остановиться, как лейтенант прыжком очутился на нижней площадке трапа и быстро взбежал на палубу. Машинист, по традиции всех катерных машинистов, высунул голову из машинного люка, любопытствуя, куда пришли, и, увидев родной трап и мелькнувшие на нем ноги лейтенанта Греве, выругался:
— Приехали! Ездиют, сами не знай куда, что мышь в родах!
Рулевой негромко засмеялся.
— В пузыря залез лейтенант: орла ему обгадили.
— Чего?
Рулевой, перегнувшись через штурвал, повторил с надлежащей интонацией то, что было написано на орле, и простое непотребное слово в этой интонации приобрело угрожающий и глубокий смысл, который отлично ухватил машинист. Сперва он засмеялся, крутнув головой, потому что матросское едкое слово не могло не рассмешить. Но потом, оценив его появление на орле именно сегодня, в тревожном напоре надвигающейся войны, понимающе подмигнул рулевому и сделал обеими руками сильный и выразительный, но тоже малопристойный жест:
— Так-с. Значит — са-а-дись со своей войной и с орлом вместе!.. Лихо!
На вахте стоял лейтенант Бутурлин. Он, усмехаясь, встретил Греве на верхней площадке трапа.
— Зонтик забыли, Владимир Карлович? — спросил он ядовито.
Но Греве отмахнулся, никак не расположенный к шуткам.
— Кто там у вас кормового орла драит?
Бутурлин поднял брови.
— Аллах его знает, — ответил он лениво. — Кого-то я подвесил, ей-богу, не всматривался. «На свете девок много, нельзя же всех мне знать…»
— Где старший офицер?.. Там этот негодяй черт знает что написал…
— А что? — без особого интереса спросил Бутурлин.
Греве сказал, что Бутурлин ахнул и засуетился.
— Вот подлец… Вахтенный!.. А мы адмирала ждем, вот бы… Вахтенный! Рассыльный!
Греве, не дожидаясь действий Бутурлина (которые обещали быть решительными), пошел в нос, уворачиваясь от раскатываемых на палубе снарядов и от черных, как негры, матросов, пробегавших с угольными корзинами. Старший офицер на корабле всегда может быть найден — сперва с помощью расспросов, а потом непосредственно по доносящемуся крику. Шиянов стоял около баржи со снарядами, закинув голову, и последними словами обкладывал флегматичного крановщика, свесившего вниз голову из стеклянной своей будки: кран терся о борт, сдирая с него краску. Греве отозвал старшего офицера в сторону. Выслушав, Шиянов покраснел от гнева.
— Двадцать суток мерзавцу! Рассыльный! Вахтенного начальника ко мне!.. Что за народ собачий!
Греве посмотрел на него серьезно.
— Андрей Васильевич, может быть, вы спуститесь в каюту? Здесь дело много сложнее, чем вам кажется.
— Успеется, — недовольно поморщился Шиянов. — Запереть сукина сына на хлеб и воду, потом разберемся… Боцмана! Чего же вы смотрите? Кранцы! Где у вас кранцы? — всхлипнул он вдруг жалобно и рванулся опять к борту.
— Тогда я прошу разрешения лично доложить командиру, господин капитан второго ранга, — сказал Греве официально. — Дело не терпит отлагательства.
Шиянов на ходу остановился вполоборота: тон Греве его поразил. Он вскинул на него глаза — ошалевшие в суете погрузок глаза старшего офицера.
Греве стоял нарочито спокойный и холодный. Он знал, что в моменты аврала на старшего офицера может подействовать только невозмутимое спокойствие, врезающееся контрастом в его повышенную нервозность. Шиянов, как и большинство старших офицеров, сильно кокетничал положением человека, которого рвут на тысячу сторон, и даже сам подчеркивал эту необходимость делать все за всех, ненужным ураганом врываясь для этой цели во все работы, мимо которых случалось проходить. Тень легкого презрения пробежала в глазах Греве, пока он выжидательно смотрел на захлопотавшегося старшего офицера, ожидая ответа. И тот, через свой искусственно разожженный авральный азарт, очевидно, ясно это уловил, потому что с сожалением посмотрел на крановщика и на сбежавшихся боцманов и потом, принимая вид человека, подчиняющегося неизбежности, махнул рукой и сказал, не отказав себе в удовольствии придать ответу тон внезапной усталости:
— Ну, пойдемте.
Под визг крана, раскачивающего в воздухе огромные пятицветия торчавших из люльки снарядов, под лихую музыку оркестра, вливавшего бодрость в забитые углем матросские уши, под грохот ссыпаемого в горловины угля они молча прошли к люку и спустились в просторную и тихую каюту старшего офицера. И здесь Греве начал говорить, глядя в переносицу Шиянова прозрачным и спокойным взглядом.
С мачты рейд выглядел успокоительно мирно. Вода казалась такой же легкой и неподвижной, как и ровное вечернее небо. Островки лежали на ней в темнеющей зелени сосен; дачки на них игрушечно белели. Желтый высокий закат торжественно бледнел, и там, где небо медленно стекало на него густеющим ультрамарином, горела зеленоватая и одинокая звезда. Лейтенант Ливитин улыбнулся и поздравил себя с тем, что он не потерял еще способности к лирике.
Он сидел верхом на круглом бревне, укрепленном на специально для этого оставленных торчащих прутьях разрушаемой мачты. Блоки, круглые и огромные, свисали с бревна трофейными отрубленными головами: тали, пропущенные через них, болтались расслабленно, и в этом был первый триумф лейтенанта Ливитина: настил уже был поднят. Аккуратной круглой крышкой он прихлопнул сверху обрубок недавней эйфелевой башни, и на его обагренной суриком гладкой площадке уже был поставлен кузнечный горн, а в горне, едко пощипывая ноздри Ливитина горячим дымом, разгорался уголь, накаливая заклепки. И в этом был второй успех.
Волковой и Тюльманков не понадобились. Гальванер Кострюшкин, ничем до сегодняшнего дня не замечательный, спас положение. Он стоял у горна, деловито показывая двоим матросам, как ухватывать длинными щипцами раскаленные заклепки. Пневматический молот лежал у его ног послушной собакой, повиливая изредка своим длинным шлангом в знак покорности: Кострюшкин оказался клепальщиком, и Ливитин смог все-таки обойтись без призыва механических варягов на мачту.
Кострюшкин взял в обе руки молот, и от незаметного движения пальцев молот забился в его руках ровным пулеметным стуком, расплющивая очередную заклепку. Чернея, она остывала, меняя под градом частых ударов цвет и форму. Слегка взволнованный и серьезный, Кострюшкин наклонился над ней, и
