тем, как вино проходило по его горлу, как явно выраженное Адамово яблоко двигалось под кожей. Он закатал до локтей порванные и покрытые кровью рукава, открыв взгляду синяки.
Она снова посмотрела на его строгие черты, — изгиб его бровей, сильная линия носа, и рот, единственный, опустошительный намек на нежность, проявляющуюся с такой бездумной уверенностью, с такой устойчивостью. Она напряглась. Он настолько красив. Настолько мужественен. Настолько идеален.
Почему она не может иметь никаких отношений с этим мужчиной? Еще несколько глотков вина и она уже не помнила причин, по которым это было невозможно.
При звуке удара бокала о стол эти причины поспешно дали о себе знать. Она поморщилась, пытаясь собраться с мыслями, и почувствовала стыд из-за своих неприличных желаний, когда ей следовало бы волноваться о его самочувствии.
Тыльной стороной руки он вытер рот и окинул ее взглядом. — С одной стороны я чертовски благодарен, что ты сегодня пришла сюда, с другой — я бы с удовольствием свернул твою прелестную шею.
Он потянулся и положил руку на ее ключицу, лаская горло большим пальцем, а длинными пальцами вызывал покалывание на затылке. — О чем, черт возьми, ты думала, что пришла сюда одна после того, что случилось прошлой ночью, не говоря уже о том, чтобы спуститься в туннель, когда ты и понятия не имела, что там произошло?
— Ты будешь ругать меня за то, что я спасла твою чертову шкуру?
— Нет, — его рука скользнула к ее плечу. Он легонько встряхнул ее. — Я собираюсь бранить тебя за то, что ты рисковала своей шкурой.
— Ах, вот опять то же самое.
— Да, то же самое, — еще раз встряхнул ее. — Ты станешь отрицать, что ты поступила глупо?
— Мои поступки не были глупее твоих. О чем ты думал, пробираясь через туннель в одиночку? Что, если бы я не хотела найти тебя? Поверь мне, я несколько раз подумывала оставить это дело, — она содрогнулась, вспомнив тот шепот, который встревожил ее. Он был так похож на его голос… но этого не могло быть. — Ты думаешь, что твой слуга пришел бы тебя искать?
— Натаниель? Боже, нет, — его рука опустилась. Он схватил бокал и сделал большой глоток.
— Но те мужчины стреляли в тебя прошлой ночью? Разве это не говорит о том, что следует проявить осторожность? Не говоря уже о том, как ты рискуешь, испытывая терпение своего дяди, когда тайком уходишь с фермы.
— Угрозы дяди Барнаби — просто слова. Я теперь это понимаю. Его связь с теми людьми доказывает, что у него секретов больше, чем у меня, и он не станет рисковать и привлекать внимание моего дедушки и ни причинит мне боли, ни сообщит о моем поведении. К тому же я пришла именно из-за того, что случилось прошлой ночью.
Он так быстро опустил бокал, что алая жидкость едва не перелилась через край. — Ты узнала что-то еще? Что-то произошло?
— Ничего подобного. Но мои тетя и дядя уехали из Пенхоллоу утром сразу после завтрака. Они направились в Маллион по делам, касающимся их фермы, и вернутся поздно.
— Ты говоришь Маллион?
— Да. Может быть, они даже останутся там на ночь, — она наклонилась вперед. — Доминик несколько часов будет занят стадами. Я подумала, что мы могли бы воспользоваться этой возможностью, чтобы осмотреть ферму и поискать то, что прячет мой дядя. Я могла бы отвлечь Рейчел, а ты — она запнулась и оглядела его. — О, да посмотри же на себя. Ты весь в крови и хромаешь. Тебе не стоит никуда идти, а тем более на ферму.
— По крайней мере, не сегодня. — Он нахмурился и задумался. — Ты говоришь, что они вернутся поздно. Если бы ты смогла отвлечь своих кузенов, я бы мог осмотреться. Хотя сомнительно, что Гордон хранил бы что-то незаконное на своей территории. Скорее для этого используется усадьба на торфяниках.
— Как ты знаешь? Мы же не…
— Я сам был там. После того, как привел тебя домой, я вернулся. Амбар полон груза. Без сомнения, незаконного, так как я полагаю, что нет никакой логической причины складывать законный груз где-то, кроме складов в Бухте Пенхоллоу.
Его первая фраза привлекла всё внимание Софи, и она почти не слышала остальное. Она положила руки на бедра. — И ты называешь меня безрассудной.
Увидев его боевое выражение лица, она решила, что сейчас ничего не добьется, затеяв ссору. И на месте возмущения появилось нежная благодарность. Милый человек, разумеется, он вернулся один, чтобы не рисковать тем, что в нее опять выстрелят. Ее мысли, должно быть, были видны на ее лице, так как он нахмурился еще сильнее и плеснул себе еще вина в бокал.
Она сменила тему. — Вероятно, дядя Барнаби не хранит украденные товары на своей ферме, но у него должны быть инструменты, чтобы уводить судна из бухты по ночам. Я знаю, что он имеет какое-то отношение к этим береговым огням, которые я видела. Прошлая ночь еще больше убедила меня в этом.
— Я признаю, что ты можешь оказаться права.
— Тогда мы должны…
Она вздрогнула, когда он со стуком опустил бокал на стол. Вино пролилось на его рубашку, на ее платье. Свободной рукой он взъерошил свои волосы. — Ты не можешь оставить это? Мы не должны делать ничего.
В его взрыве не было ничего нежного, лишь резкий, колючий гнев. Обиженное разочарование сжало ее горло и не дало ей ничего сказать в ответ. Несколько секунд прошли в натянутом молчании, которое нарушалось лишь напряженным ритмом их дыхания. Осторожный незнакомец вернулся, и она снова почувствовала, как ее отталкивают, отправляют прочь.
Со смиренным вздохом, она встала рядом с ним и тихо сказала. — Теперь я займусь твоими ранами. Снимай рубашку.
Софи вернулась из главной кухни через несколько минут, захватив тряпки и миску с водой. Чад не снял рубашку. Он не сделал ничего, а только размышлял и пил вино, думая, перестанет ли она, наконец, испытывать его.
Хотя прошлой ночью он не узнал тех мужчин с фермы, но был совершенно уверен, что они были частью той же банды контрабандистов, с которой он имел дело два года. И однажды их лидер придет к нему, чтобы втянуть его глубже или заставить заплатить за то, что он дал показания против своих сообщников.
Боже милостивый. А если бы этот день наступил сегодня, а Софи была бы тут?
Когда она поставила миску и тряпки на стол, он бутылку и налил остатки в свой бокал. — Не сейчас.
— Да, сейчас, — она наклонилась к нему и просто начала расстегивать пуговицы на его рубашке.
Кончики пальцев задевали его тело и заставили его сделать резкий вздох, когда его охватила какая- то боль, — его пронзило сильное желание, желание ее. Он желал ее всю и знал, что не заслужил. Руками он накрыл ее руки. — Я сам.
Она кивнула. Ее щечки порозовели. Ее румянец стал гуще, когда он снял рубашку и бросил на скамью рядом с собой. Холодный воздух касался сети царапин, покрывающих его плечи, руки и грудь. А ее взгляд по контрасту обжигал его.
— Милостивые небеса, — нахмурившись, она смочила тряпочку, выкрутила ее над миской и приложила к его грудной клетке. Он поморщился, шипя сквозь зубы. — Извини, — прошептала она.
Нежные, изящные ручки очистили его раны. Царапины болели там, где их касалась тряпка, но кончики ее пальцев вызывали мучительные уколы удовольствия. Она постоянно извинялась за то, что причиняла ему боль, ее дыхание нежно касалось его кожи. Желание сражалось с болью, пока они не смешались и не превратились в болезненную, искреннюю решимость.
Он схватил ее запястье. — Прекрати.
