Больше мой начальник не появлялся. Я благополучно запусти своего монстра после обеда и, постоянно подтирая за ним воду и масло, предавался печальным размышлениям.
Вроде бы ехал спасать всех сразу, а вот уже сколько времени ничего не делаю. Конечно, легко в общине. Они там все знают, чего хотят. Да нет же, и ребята мои вроде бы хотели. Только какое-то непонятное было это хотение. Я не скажу, чтобы они были глупые или слишком воинственные. Ведь они хотели познать истинную школу. Тут до меня дошло, что они познают то, что хотят познать. Но ведь откуда они могут знать, что им нужно хотеть? Или, может быть, я не авторитет? Наверное, скорее всего, это так. Видно, они все еще не могут привыкнуть, что мне нужно верить, что я уже совсем другой. Остался я в их памяти таким же разгильдяем, как и они. Тогда что же мне матери говорить, которая стирала мои пеленки, вытирала нос Как ей помочь? Будет ли она вообще меня слушать? Кто я для нее?
Я был почти в отчаянии. Ну, приходил я к своим ребятам пару раз домой. Мне там было не с кем и не о чем говорить. Меня не интересовали их проблемы. Я чувствовал, что они тяготятся мной, а их родители меня даже боятся. Когда я пытался своим ребятам рассказывать о законах Школы, о Космосе, травах, лечении — да, в общем, о Школе, о том, с чего начинали со мной, то они пожимали плечами и требовали движений, движений, движений. Я чувствовал, что их родители меня боятся и даже ненавидят, каким то смутным чувством ощущая опасность для своего внутреннего спокойствия и взаимопонимания, которое, как им казалось, установилось с детьми. Это был какой то животный страх, в котором я решил разобраться
И все же у меня хватало работы. Нужно было по-новому определить этот мир. Определить самому, основываясь на Великих Законах, которые мне подарила община. Нужно было подобрать ключи к сердцам человеческим. Ключ Истины. Но я не знал, с чего начать.
Я расслабился, начал делать дыхание и постарался использовать время и работу для Школы. Поэтому, поставив два ведра на некотором расстоянии друг от друга, держа в одной руке тряпку для масла, в другой — для воды, я плавно скользил по кафельному полу, то становясь на одну ногу, то на другую. Левой рукой я скользил по компрессору, с него на пол, с пола — снова на компрессор, потом выжимал тряпку в ведро для масла. Выжимать тряпку я помогал себе локтем правой руки, в которой держал тряпку для воды. И так скользя между ведрами, я собирал воду и масло. После очередного сложного пируэта, который развернул меня градусов на сто пятьдесят, я увидел застывшего в изумлении моего начальника. Он молчал. Я глянул на часы и выключил компрессор. Мы молча постояли еще чуть-чуть.
Завтра придешь? — спросил начальник. Я пожал плечами.
Конечно…
Ну-ну, — сказал он и вышел.
Нужно было собираться домой. Я разделся, помылся в маленьком гнилом душике и, снова одевшись в свою повседневную одежду, взял ключ, который мне торжественно доверил начальник — ключ от компрессорной — и который мне суждено было потерять в первый же день вместе с ключом от дома. В общем, это все случалось почти каждый месяц, и, скрипя зубами, начальник и Серафимыч привыкали менять замки. Дома менял Серафимыч, а на работе, после того как я в первый раз поменял замок, их начал менять начальник. И невдомек было моему милому начальнику, что необязательно нужно быть сумасшедшим, чтобы врезать замок в другую сторону. Что для этого всего-навсего нужно быть мастером второй степени, страдающим и не знающим, что делать в жизни дальше.
Бедный мой начальник! Ему было не по себе. Но справка о моей нормальности полностью его обезоружила. Все же я был нормальным и для этого общества, хотя бы по справке, и это укрепляло мою веру в будущее.
Когда я вышел из компрессорной, то вдруг ощутил, что на мгновение потерял сознание. После чего в уши страшно ударила тишина. И это на территории завода!..
Показав пропуск грозному вахтеру, я направился домой. Было далековато, с тремя пересадками. И ни на кого не глядя, я приехал домой. Ключей, конечно же, не было. Дверь открыла мать.
Ну? — спросила она, когда я зашел в комнату. Я пожал плечами.
Формочки чуть не сгорели, — ответил я и тут же уснул. И проснулся только на следующее утро. Мать удивленно смотрела на меня.
Что ж это ты там делаешь на сто двадцать рублей?
Охлаждаю, — спросонья сказал я.
Что охлаждаешь?
И тут я с ужасом заметил, что разговор повторяется.
— Формочки…
Какие? — спросила мать.
— Для печенья…
Для какого печенья?
И тут я понял, что это — мистика.
Которое я жру, — вдруг вырвалось у меня.
Чего? — не поняла мать.
Ну, в смысле того, которое мы едим, — исправился я.
Ну? — переспросила мать.
Ну что 'ну'? — чуть не плакал я — мастер, который мечтал убедить мать в идеях Школы и который не мог рассказать даже о формочках для печенья.
Мы их охлаждаем, — повторился я.
— Чем?
Воздухом…
Понятно, — почему-то подозрительно сказала мать. — Ну, а потом?
Потом охлаждаемся мы.
Ну, а вас кто охлаждает? — улыбнулась мама.
Мы охлаждаемся естественным путем, — ответил я по заученному на курсах.
И вдруг в глазах у мамы мелькнуло что-то неуловимо знакомое, как у моего начальника. Я почувствовал, что ухватился за какую-то нить.
Ну, а ключи? — снова спросила мать. Я жалобно улыбнулся.
На вот деньги… И вот ключ Серафимыча… Смотри, он сегодня выходной. Сделаешь дубликат. Ну, а на работу ты думаешь?
Как?! Уже?! — ужаснулся я.
Через полчаса выходить.
Было полседьмого утра. Я почувствовал, что мать меня жалеет, по-моему, тоже считая, как начальник и Серафимыч, что я немного не в своем уме.
Я пошел на кухню. Сварил себе кашу, как обычно, с ложкой подсолнечного масла, вспоминая, чего мне это стоило, как тяжело было убедить мать, что я буду питаться именно так. Пока варилась каша — пил зеленый чай, который Серафимыч сокращенно называл МБК, что означало в переводе 'моча больного корейца'. Разбитый и больной от компрессорных вибраций, непонятый вообще никем, я с ожесточением жевал свою кашу. И вдруг ясно ощутил, что мне не нужны эти вибрации, не нужно это мучение, не нужен этот начальник, до которого я еще не дорос морально. Я прекрасно понимал: что самое большее, что я могу проесть в месяц — это двадцать рублей. Понял, что у меня огромное количество шмоток, которые моя талантливая мама уже давно перешила. И понял, что вряд ли я все это смогу сносить до конца жизни, а тем более объяснить это своей маме.
Ого! — буркнул несчастный ученик и вытер кулаком набежавшую слезу. — Что- то часто я начал рыдать. Так и вовсе превратишься в плачущего мужчину.
Но от этого дурацкого сравнения не стало легче. Это было начало безвыходного положения.
Василий Иванович, я потерял ключ, — поздоровался я с начальником.
Как? Уже? — удивленно спросил он и тут же свирепо заорал кому-то. — Давай, давай! Баллоны пора заносить!
И я вдруг понял, что со мной он говорит нежно и вкрадчиво, как с умалишенным.
Только не кричите, прошу вас, — сказал я. — Где вы найдете на сто двадцать рублей лучшего?
Это уж точно, — улыбнулся начальник. — На! — Он сунул мне в руку запечатанный новенький замок. — Компрессорная — объект серьезный, будем менять замки.
