«воронков», которые постоянно увозили в колонии для несовершеннолетних неукрощенных школьников.
Но, несмотря ни на что, запуганное существо обретало еще большее стремление к жизни. Потому что выжило. И яростное желание продолжать себя. Даже не отдавая отчета, на что это будет похоже.
Первое соприкосновение с «инь» и «ян» было настолько тягостным и искренним, что сейчас не вызывает у меня даже усмешки, не вызывает ничего, кроме тоскливой жалости к самому себе.
Был день. Мама лежала на постели с растерзанной подушкой, а папа ушел, уверенный и спокойный. Во дворе посреди самой красивой клумбы, распластавшись, как огромный бегемот, во весь рост лежал пьяный дедушка, изрыгая матюги и метко поплевывая в суетящуюся вокруг него бабушку.
Все были заняты своими делами. И уже не совсем маленький, но очень любопытный зверек впервые выскользнул на цыпочках из двора на заросшую вишнями улицу со странным названием Песчаная. Бегали дети, надувая, растягивая и пуская по ветру какие-то белые странные шары. Это была диковинная и совершенно новая игра для зверька. И когда он спросил у не менее толстого младшего мальчика: 'Что это?' — то удивленная толпа девчонок и мальчишек с изумлением остановилась, а потом с хохотом и с упоением от собственного знания наперебой начала объяснять, что мудрое человечество все это придумало для того, чтобы не было подобных им. Оказывается, это были не просто шары. 'Но как, почему?' — спросил дрожащий, испуганный я.
И радостно, с каким-то демоническим ликованием толпа девчонок и мальчишек мне сразу все объяснила и показала.
Родители! Где же были вы?! Вы страдали над разбитой посудой? Любовью?.. Или над чем-то там еще?.. Над чем вы там страдали? Когда рожденные вами измывались над миром, не понимая этого…
Об одном из самых главных — о любви, об Инь и Ян — я узнал именно тогда. Оказывается, созревая, я терзал себя по ночам, а потом затирал ладонью белые липкие пятна на простыне, инстинктивно стесняясь их… Оказывается, именно из них появляются подобные мне…
В рассказанное детьми я поверил сразу, не сомневаясь ни на миг. Что-то глубоко сидящее во мне запретило сомневаться. Так вот как появляются дети! Меня это мучило всегда. Маме было не до этого. Что ж, не грязный взрослый дядя — слава Богу! — мне объяснил это. Не ночью в подъезде без лампочки я постиг таинства рождения, а на цветущей весенней улице. Все рассказали мне и объяснили маленькие люди по имени 'дети'…
Белую резину нужно надеть на то, что беспокоит ночами. И когда в жгущей и пугающей радости появится белое и липкое — нужно снять резину и куда-нибудь выбросить. Так делают все. Я поверил сразу. Я боялся идти домой. Мне казалось, что весь мир завален грудами наполненной жизнью белой резины.
Зверек потом проплакал всю ночь вместе с матерью, в разных комнатах. Он плакал о тех, которые могли бы родиться. А мать плакала о том, который уже родился, но непонятно зачем… Еще я плакал о том, что мать меня опять обманула, рассказывая о каких-то магазинах, разрезанных животах, где берутся подобные мне.
Милая мамочка… Как же тебе объяснить и нужно ли тебе объяснять, что это неизмеримо большее преступление, чем сладкая жареная картошка и сладкий мясной бульон, которые когда-то вытащили меня к жизни…
В общем, ободренный такими знаниями, я влюбился. Но как я мог проявить свою любовь? Может, и смог бы убить тигра или стать другом обезьян, о котором написал Берроуз, не видевший в своей жизни ни одной обезьяны. Может быть, я и смог бы спасти свою любимую от кровожадных крокодилов. Но людей я боялся. А мою мечту обижали. Я страдал и издалека мысленно наносил пощечины наглому сопернику.
Девочка была глупенькая и совсем некрасивая. Даже сейчас замечаю я за собой, что люблю каких-то лягушкоподобных, большеротых и пучеглазых или маленьких, пугливых как мышата. Никогда не нравились стройные длинноногие красавицы.
Известно, что девочки развиваются гораздо раньше. Она с кем-то гуляла, а я страдал, вздыхал, пялил глаза, не имея взаимности. Больше всего боялся, чтоб никто об этом не узнал. И об этом не узнал никто.
Такое всегда тянется долго и заканчивается обычно резко, с оглушительным взрывом. Вот я его и дождался!
После очередного скандала с мамой папа сказал, что забирает сына в сосновый лес, который убьет начинающуюся астму, то есть пока еще 'астматический компонент' (с каким восторгом я часто повторял эти слова, которые навсегда — и не только для меня одного — останутся загадочными!).
Пойми, — говорил папа, — там у меня будет работа и сын. Мне нужно идти вперед. — И он ушел, будучи начальником спортивного лагеря госуниверситета. Ушел, бросив меня на попечение добросердечных студенток.
Мы ехали долго, полями, лесами… Я прямо захлебывался, глядя из машины на горизонт, которого еще никогда не видел. И, клянусь, мои легкие испуганно открылись, изгнав напрочь 'астматический компонент', когда мы еще не доехали до сосен.
Дыша полной грудью, я въехал вместе с папой и еще двумя веселыми мужиками в хороший и добрый заповедник с изумительным названием 'Кочерыжское лесничество'. Двухэтажные домики стояли в окружении сосен. Все было совершенно дикое. И только одна исключительно ровненькая длинная асфальтовая дорожка катилась к столовой.
Смотри, — говорил мне отец, — а два года назад почти под каждым деревом были птичьи гнезда. — Хотя даже сейчас я не могу понять, какие же птицы вьют гнезда под соснами.
Мы остановились перед белым кирпичным домом. Отец сказал, что этот дом наш, в нем три комнаты, свет и газ. Но не успели мы выйти из машины, как нас окружило полчище девушек-студенток. И каких только там не было! Были и лягушки, и мышки, и курочки, и просто птички, и длинноногие лани, и даже жирафы, как показалось тогда мне, маленькому и несчастному. Не знаю, каким зверем мой папа вылез из машины, но был этот зверь — изголодавшийся и сильный.
Очевидно, начальник лагеря что-то значил. Девушки подхватили меня чуть ли не на руки и потащили. А папа исчез надолго.
Те, что повели меня, были две маленькие пучеглазые девчушки, очень жадные ко всему, что считали своим. Они вели меня под руки и всем, кого ни встречали, тут же объявляли, чей я сын. Я слишком хорошо помню, какие они были, эти два милых нахальных лягушонка, не поступившие в университет и лихо устроившиеся на кухню, куда мы все и пришли. Меня накормили вермишелью с огромным количеством чьих-то почек, печенок и сердец, а затем по накатанной асфальтовой дорожке отправили обратно, дав ключ от нашего с папой белого дома.
Лягушата так ласково кормили вермишелью, что съел я в пять раз больше, чем мог. Переступив порог нашего нового дома, я долго рыдал, сотрясаясь от рвоты. Это было как бы знамение того нового, в которое вступал зверек, не осознавая окруженного соснами мира. Под ними не было птичьих гнезд. Самое главное птичье гнездо моей жизни было одно — но не здесь.
Наплакавшись вволю и отлежавшись на прохладной кровати, я не придумал ничего умнее, чем снять штору, убрать все с пола и занести далеко в лес. А когда я возвращался обратно, то в молодом сосняке увидел несколько берез. Одна была сломана, из земли торчал огрызок, высотой мне по грудь. Я подошел, заглянув в него. Слезы умиления вновь потекли ручьями. Можно было протянуть руку и коснуться трех голубоватых в крапинку птичьих яиц. Сразу родились тысячи мыслей. Пойду возьму свой фонарик, который специально припас для темного леса. Ночью птицы спят в своих гнездах. Я посвечу и увижу ее. А может быть, даже коснусь рукой.
Целый день я слонялся по лагерю, заглядывая во все уголки, и даже обнаружил возле лагеря круглое красивое озеро. Вернувшись в лагерь, я увидел, что лягушата уже меня ищут.
Ужин давно ждет, — жизнерадостно объявили они и снова потащили меня по накатанной дорожке.
На этот раз я ел гораздо аккуратнее. Ел на кухне, в посудомойке. Лягушки гладили меня своими белыми лапками, и от этого все казалось гораздо вкуснее. Запихиваясь за обе щеки, я радостно рассказал им о гнезде, и они клятвенно проквакали, что пойдут туда со мной.
Уставший от массы впечатлений, я лег на белые простыни и уснул. Через некоторое время лягушата нежно растолкали и даже по разу чмокнули в щечку. Гордые моим доверием, они были тут как тут.