Ну, малыш, мы идем? — спросили они, ласково меня теребя.
Спохватившись, я взял фонарик и потопал с ними в темный сосновый лес. Восторг переполнял. Фонарик дрожал, вбирая его в себя. Я не мог ошибиться, потому что запомнил свое первое гнездо на всю жизнь. Мы шли гуськом, держась за руки. Шли не спеша. Луч тускнел, умирая вместе с залежавшимися батарейками, вместе с моей детской наивностью, вместе с особенным видением мира.
Сломанная береза — вот она!
Я заглянул вовнутрь ствола и увидел там три голубых в крапинку яйца. Чьи-то руки унесли птицу до моего прихода. Я упал на влажный мягкий мох и зарыдал. Это были последние в моей жизни слезы детства. Это были искренние слезы. Чистые и горькие. Фонарик мигнул и умер навсегда.
Лягушата зашептали слова утешения и вдруг быстро и нервно начали раздевать меня своими цепкими лапками. Я никогда не упрекну за это двух глупеньких девочек. Наверное, они не хотели, а может, почувствовав последние детские слезы, не смогли удержаться, чтобы не выпить их. Мне стало жарко. Лицо накрыла волна — резкая, душистая и упоительная. Грудью ощущались прохладные руки, а внизу то, что мучило меня столько времени, вдруг взорвалось само и, как показалось, залило меня и весь лес горячей волной. Потом глаза привыкли к темноте, и еще долго я смотрел, как две тоненькие девочки, сцепившись в комок, со стоном наслаждались друг другом. Кем же они сделали меня? Я лежал мокрый, голый и горячий. Потом они оделись и одели меня, целуя и испуганно утешая. Было видно, что страх довел лягушат почти до полусмерти. Они не понимали, как получилось, что почти ребенок сумел врезаться между двумя женщинами, которые в общем-то и мужчин никогда не любили. Им всегда было хорошо вдвоем. А тут вдруг такое случилось! Мы брели, шатаясь, хрустящим горячим сосняком на огни спящего лагеря.
Эта ночь была глухой, без сновидений.
Утром, проснувшись, я не узнал себя. Стало понятно, что теперь не боюсь ничего: ни школы, ни отца, ни матери, ни деда, ни жизни. Боюсь только двух маленьких и тоненьких лягушат.
Два дня я не показывался в лагере вообще. Грыз сухие корки, которые находил в домике, засохший сыр из гудящего холодильника. А когда все кончилось (это было в обед третьего дня), пошел по блестящей от дождя асфальтовой дорожке в манящую запахами столовую. Большой зал меня смутил. Он был набит студентами и преподавателями. В нем было два огромных окна, из которых выдавали еду. Кто я, знали все, поэтому, не напрягаясь, я снова был сыт и обласкан. Жуя картошку, я услышал от огромного атлета, сидящего напротив:
Да вон там, — махнул он в сторону, — вся кухня и живет. Забыв про оставшийся компот, побрел пробуждающийся зверь в молодые пушистые сосны, к невысоким домикам, стоявшим чуть в стороне.
Толкнув первую попавшуюся дверь, я вошел в комнату. Они сидели там, маленькие и пришибленные.
Мальчик наш, — кинулись они ко мне. Весь день я постигал лягушечью мудрость любви, и они попросили пощады.
Я начал ходить к ним каждый день. Лягушатам сначала это очень нравилось. Потом они смеялись. А потом взвыли и начали прятаться. Не потому, что боялись. Они не боялись больше меня. Ведь я стал таким же преступником. Просто я замучил их силой любви. Они изменили меня в одно мгновение, чего не могли сделать умные врачи за долгое время. Выследил нас преподаватель физвоспитания. Вот когда лягушата испугались по- настоящему! В один прекрасный день они попросту исчезли. И кухня обеднела на двух кухарок, университет — на двух абитуриенток, а я — сразу на двух своих женщин, большеротых и пучеглазых! И никто меня не переубедит. Они были самые красивые и самые нежные. Вот только вовремя не понял я этого, не оценил и не сберег! А с физкультурником этим я перестал здороваться. Да и зачем он мне?
Вскоре появился мой папа, исхудавший и озабоченный.
— Ну, как ты? — спросил он.
— Все нормально, — пожал я плечами.
Больше ко мне никто не приставал, и я, озверевший, бродил по лагерю от подъема и до отбоя.
И все-таки мои милые девочки-лягушата были какие-то особенные. На меня никто не обращал внимания вообще. Может быть, потому что сторонились сынка начальника лагеря. А может, и еще почему- то. Как же я мечтаю когда-нибудь снова их увидеть, прикоснуться к их губам, провести пальцами по белым дрожащим плечам, хотя бы раз услышать незабываемый тихий шепот, который так часто снится мне! Кем же они были? Может, были вовсе и не люди, а какие-то два посланца? Какой же мир сжалился надо мной? Неужели я был так жалок, что этот мир послал на Землю силу, изменившую меня абсолютно? Какая невероятная сила в виде хрупких и красивых двух девочек! И сколько бы я ни жил, никогда не осмелюсь даже на мгновение плохо подумать о них — о тех, которые спасли меня. Что бы со мной было, если б не они? Я уверен: умер бы от своей ничтожности. Может быть, и выжил, но навсегда бы остался беспомощным уродом. Я содрогаюсь, когда представляю, что они сделали с четырнадцатилетним мальчишкой, но содрогаюсь еще больше при мысли, что они могли этого и не сделать.
Это был мой первый перелом, одна из жизненных линий вздрогнула и изменила свое направление. Я понимаю, что по-другому, наверное, не могло и не должно было быть. Но извечное 'а вдруг' иногда мучает меня по ночам. И, просыпаясь в холодном поту, улыбаюсь, вспоминая о них до самого рассвета. Потом снова засыпаю и сплю после этого до обеда. Куда бы мне ни нужно было идти, я все равно сплю. Эти сны напоминают мне, что жизнь прекрасна, гораздо лучше, чем могла бы быть, хотя и по-другому быть не могло. А вдруг…
Девочки оставили меня, безжалостно растворились на очередном повороте жизни. Я порой боюсь признаться себе, еще больше боюсь признаться Учителю, что часто в трудные моменты жизни я мысленно обращаюсь не к Школе, не к матери, не к отцу и не к жене, а к двум лягушатам. И до сих пор нет у меня той силы, которая могла бы их вызвать. Я почему- то искренне верю, что в тяжелый момент они могут помочь, как никто. Где же вы, мои странные, мои яростные и удивительно нежные спасители? Помогите мне и объясните, ведь вы все можете… Но в ответ я всегда слушаю только тишину. И лишь в темноте закрытых глаз ярким огнем вспыхивают две незабываемые мордахи. Я преклоняюсь перед вами…
Оказывается, из-за постоянной борьбы со страхом я не видел жизни, не видел травы, неба и цветов, не подозревал, что есть птицы и жуки. Теперь, каждый раз, просыпаясь, я уходил из лагеря в лес, очень часто забывая про еду, часами ползая на коленях за какой- нибудь козявкой, страшно удивляясь, что в жизни, оказывается, все не так, как учил нас в школе учитель биологии.
Мне кажется (хотя, может, только кажется), что уже тогда я понял: чтобы избежать трудностей, чтоб не погрязнуть в непонятном, люди придумали на все объяснения — короткие, четкие, тоже непонятные, но простые.
Не задумываясь, безответственно, они сыграли злую шутку со словами. Люди, поняв, что умеют мыслить, радостно объявили: 'Мы этим отличаемся от животных!' — совершенно забыв: они отличаются еще и тем, что умеют жертвовать, восхищаться, чувствовать, любить, возносить, дорожить, преклоняться. Они начали просто усердно думать. Каждый начал думать по-своему, каждый счел, что додумался до чего-то лучшего, чем другие. Но до чего же может додуматься человек, который считает, что он думает и что мысль — это главное? До чего может додуматься человек, думая только о себе, чувствующий только самого себя, верящий самому себе? Он может додуматься до страшного, додуматься до того, что он самый красивый, сильный, умный и самый правильный. Он может додуматься до того, что думает только он один, а солнце светит бездумно, и что деревья просто растут. Представьте бездумно бушующий океан, представьте себе бездумный смерч, бездумно срывающий крыши домов, или росток, бездумно пробивающий асфальт, или птичьи стаи, бездумно уносящиеся по ветру. Боже мой, до чего же может додуматься человек! До чего может додуматься человек, забывший или не желающий думать о том, что он всего лишь человек, жалкий и напыщенный, не уважающий себя, не берегущий своих детей и любимых, а ДУМАЮЩИЙ, что он ДУМАЕТ.
И полз я на коленях за жуком, поражаясь тому, насколько ему наплевать на меня, удивляясь, что он делает свое дело упорно, совершенно не отвлекаясь на такую букашку, как я. Тогда уже было видно, что делает он это, не боясь меня, потому что глубоко уверен: в любом случае будет то, что должно быть. И весь мир мне показался вывернутым наизнанку. Казалось, что жук мудр, в тысячу раз мудрее той собаки, которая была пристегнута цепью возле столовой и не знала толком, на кого бросаться, а кому лизать руки. А ведь я тоже не знал, кому довериться, а кого бояться. Только жук катил свой маленький круглый навозный шар,
