живут условными и безусловными рефлексами. Включилась лампочка — слюна закапала Они смеются, находя записи предков о разуме и чувствах животных, смеются над тем, что животных очеловечивали и обожествляли. Они, никогда не общавшиеся с животными, не жившие рядом с ними, а только издевавшиеся над ними, заявляют, что нет у них разума, чувств, любви.
Добрый ты мой ученый, приковать бы тебя к бетонному столу, как бы ты при этом ни сопротивлялся, да провести все эксперименты с лампочками и трубочками, какие бы рефлексы и разум проявлял ты, что бы и откуда у тебя закапало и потекло и как бы описали тебя другие мудрецы? Но над тобой издеваться нельзя по закону, который создал ты сам, чтобы можно было безопасно издеваться над другими существами, при этом прогундосив девиз, что все нужно для людей. Вот только — для каких? Все это нужно для медицины. Но для какой?
Наша биологичка Наталья Александровна, как и я, любила животных и, кажется, тоже стеснялась биологии. Она обожала собак. У нее жило штук пять-шесть всяких мелких и редких по тем временам пород Была пара пекинесов и еще какая то мелочь. Я пошел посмотреть и остался на ночь.
В ее доме смотрел с удивлением не на пекинесов. Восьмиклассника поразили ее глаза.
Она спросила меня, почему я такой злой, почему обижаю всех, а защищаю ту беременную девочку. После этого я остался. Я подошел к ней, взял двумя руками за голову и поцеловал так, как меня учили мои лягушата. Вот тогда я, наверное, впервые и перепутал нежность, ласку и доверие с похотью. Конечно, было и желание. Но не оно оказалось главным в тот день.
Я знаю женщин теперь и могу сказать, что это было. Женщины любят силу и стремятся к ней до тех пор, пока с возрастом наконец-то приобретают ее сами и начинают ею пользоваться, страшно и неумело, пугая собственных детей и уродуя и без того уже никуда не годных мужчин.
Она тянулась к силе, а проснувшийся во мне зверь рвался к ее телу, презирая душу
Не могу сейчас говорить о себе в третьем лице… Потому что все это сделал я. Это все, наверное, нельзя искупить. Не знаю, можно ли свалить на неведение. Наверное, нет.
Оттолкнув ногой слишком наглую императорскую собаку, я опустился с нашей учительницей биологии на кровать. Она тихонько плакала, не понимая себя. Ей было стыдно перед всем миром: перед мужем и перед скулящей разношерстной толпой, скребущейся возле кровати. Я был в восторге и искренне потешался над абсолютным неумением взрослой замужней женщины. Даже тогда сквозь презрение я удивился этому. Но сила, пусть и не такая, какой должна быть, сделала свое дело. Дрожащие пальцы Наташи все время пытались закрыть мне глаза, а я насмешливо овладел женщиной, которая, может быть, впервые становилась ею. Она отдавалась мне с упоением, бесконечно повторяя:
'Прости меня. Прости меня.' А потом, лежа в постели, уставшая, как никогда в жизни, счастливая и махнувшая рукой на свой стыд, рассказывала мне о том, как я защищал беременную девочку, как она видела мою драку за школой, а рядом стоял тот, чью женщину я защищал, и только испуганно хлопал глазами. Она говорила мне, что это ей очень знакомо.
Очень жаль, что я полностью не смог тогда понять женщину, которая в двух словах рассказала мне свою жизнь. Рассказала, как всегда пугали ее мужчины своим хамством и похотью. И когда встретила доброго, тихого интеллигентного человека, сразу же поспешила выйти за него замуж А потом поняла, как легко перепутать интеллигентность и доброту с обычной трусостью. Ее муж, как часто бывает сейчас среди мужчин, был беспросветным трусом. Не понял я нашу бедную биологгичку. А жаль.
Да, весь мир словно дрогнул и покосился. И обучал премудростям любви в супружеской постели замужнюю женщину двоечник восьмиклассник.
Сейчас я лежал на полу, упершись головой в школьные альбомы, и сквозь громовой храп Серафимыча вспоминал ее. Мне всегда везло на женщин, просто на удивление. Биологичка была прекрасна. И я никак не мог скрыть свое восхищение от большой груди с маленькими и как бы фарфоровыми сосками Я научил ее отдаваться и любовался этой дрожащей грудью, над которой поднимались нежные, круглые, полупрозрачные плечи Она была тоненькой, и от этого ее грудь сводила с ума Все было детское и прозрачное, покрытое белым нежным пухом. И при этом большая, колышущаяся, бесстыдно торчащая вперед грудь.
Она любила меня, как сумасшедшая, взахлеб, причитая, до боли сжимая мне руки Очень жаль, что я не помню ее звездных знаков.
Она держалась, как только могла, не подавая виду, что хоть сколько-нибудь знает меня, но даже вопли жизнерадостных младших классов не могли заглушить ее бьющегося сердца и дрожи во всем теле. И я с ухмылкой вскидывал на нее глаза, глядя в упор, после чего она всегда что-то роняла Я безжалостно потешался, поднимая упавшие тетради и журнал, отдавал их, стискивая ее ледяные пальцы, после чего все снова выскальзывало из Наташиных рук. Я уходил все по той же дороге из школы, закончив свой восьмой класс. И только один-единственный человек во всей школе, во всем мире кусал губы и пальцы до крови оттого, что я уходил. Даже тогда я понял, что это первый человек, которому я безумно нужен в этом мире. Она шла по длинной и узкой улице, утонувшей в вишневых деревьях, шла и плакала, никого не стесняясь, бессмысленно причитая у меня за спиной. Помню отдельные слова: 'Милый что делать? опять одна'. Непередаваемое, странное зрелище, одно из самых странных на нашей Земле, — когда красивая, нежная, умная женщина причитает от страха остаться одной. Она довела меня до самого двора, и перед тем, как зайти в калитку, я четко осознал, что нужен этой девочке женщине, что это я ее сделал женщиной, и значит, остался в ее сердце навсегда. Но, хмыкнув и сглотнув тугой комок, застрявший в горле, я ушел от нее навсегда по вытоптанной бабушкиной клумбе. Двоечник жаждал других жертв в новой, теперь уже самостоятельной жизни. Разве он понимал, кого обидел? Девочку — практикантку, которая старше была всего то на пять лет
Как мне порой хочется увидеть тебя, Наташа Александровна!
Я громко захлопнул альбом, не выдерживая больше силы памяти, и, перебравшись на кровать, ушел в сон, не веря в его успокаивающее действие.
ГЛАВА 6
Сон не принес спасения, просто поменялись уровни памяти. Теперь сон унес меня на истоптанную бабушкину клумбу.
Я уже не страдал и не боялся своих близких, как и материнских слез. Просто люто ненавидел все II был уверен, что, если вырвусь из школы и этого ненавистного двора, будет что-то новое и гораздо лучшее.
Я часто задумываюсь, ведь не со мной же одним так поступает жизнь. А как же другие? Ведь у них не было Учителя.
В конце восьмого класса дряблость и хилость каким-то чудом исчезли, ведь внутреннее и внешнее неразделимы. Появилась злость, какая-то необузданная дерзость и подарок от папы — невысокий рост с крепким телом. Папа мог бы гордиться своей юной копией.
Появилась еще одна новая проблема — отец ушел от нас навсегда, как, сквозь рыдания, объяснила мне мать. Ушел в одном спортивном костюме, оставив все. Впрочем, все — громко сказано. Это «все» означало «ничего». Но оставил он нас в доме своих родителей, а значит, на полное съедение. Мы были совершенно чужие. Бабушке с дедушкой куда интересней было взять квартирантов. О том, что мы чужие и ненужные, они заявили нам сразу. Куда же было деваться — наипервейшая неразрешимая задача. Огромный дом, такой же двор, большое хозяйство, которое бабушка с дедушкой безмерно любили. Ох, как безбедно они жили! Даже слишком безбедно! А мы на фоне всего этого благополучия очень часто сидели с матерью на хлебе. И ее женский вой уже начинал сводить меня с ума.
Я полностью перестал уважать свою мать. Была заветная мечта — быстрее уйти от всех и все забыть. В общем, сделать то, чего, оказывается, сделать невозможно. Прости меня, мама, но было именно так. Для меня это просто загадка, почему же я, единственный ребенок единственного сына своих бабушки и дедушки, был никому не нужен. И даже после сумасшедше веселых пиршеств с воплями и пальбой из дедушкиной двустволки по воронам, что по глупости пролетали мимо, — после этих радостных оргий, мы с матерью не получали ни куска с заваленных едой столов. Что могла заработать женщина, чтобы прокормить себя да
