Поймите, дядя! Я никого не выкрал, не изнасиловал. Забирайте, забирайте, — и начал подталкивать ее к двери
Тут сразу же все заткнулись. Забрали И больно ударили глаза. В них блеснуло 'Предатель!' — 'Ага, жди, — подумал я. — Предателя нашла' Сидел и думал, не обращая внимания на свою вопящую маму. Во- первых, да, это — она Но самое смешное, я не знал, где она живет. Так, примерно помнил — и все.
Сколько же ей лет? — страшным голосом кричала моя мама
Пятнадцать, — спокойно отвечал я. Мама ахнула и упала на диван.
Да да, — подтвердил я, — пятнадцать и дадут. Все думают только об этом. А любовь? Какая там любовь? Разве им, умным, понять… Суши, мамуля, сухари, — буркнул я и вышел, хлопнув дверью
Что-то припоминая, я бродил в тех местах, где должна жить она. И тут, встретив ее подружку, узнал адрес. А это значит — улицу, дом и квартиру И начался невыразимый кошмар. Не было такого дома и квартиры, была только улица. Три дня я бродил по этой длиннющей надоевшей улице, тыкаясь в каждый дом по двадцать раз. 'Ну нет такого номера, рехнуться можно', — думал я. Меньший номер был, больший — тоже. А этого дома — не было. Мне стало страшно по настоящему могу не увидеть никогда в жизни больше круглую физиономию, с этими обалдевшими, дурацкими глазами! И тут я заметил, что, шатаясь три дня по улице, постоянно натыкаюсь на одно очень интересное здание под названием «Почта» Я кинулся к выходящему почтальону. Это была женщина
Да вот там, за мостиком, этот дом
Как? — завопил я — Ведь это же пожарка!
Там и люди живут.
Где? — удивился я
Из-за каменного забора огромного завода валил черным пластом дым прямо на пожарку Не верилось, уж очень нежилое было это здание. Ни простыней, ни белья, только пустой, Угрюмый двор. Потом я узнал, что наши доблестные пожарники в состоянии все высушить в ванной, на кухне и в комнате на батареях. Гордые оказались эти пожарники Не желали спать на черных от заводского дыма простынях
И действительно, к пожарке, со стороны завода, были прилеплены три этажа жилых квартир Я постучал в дверь в ожидании бури. Вопреки всем законам движения предельно напрягся
Боже, кто пришел? — открыв дверь, радостно всплеснули руками лапа пожарник с мамой. Тут было чему удивиться.
Проходи, Сереженька, — ласково сказала уже почти моя теща. Но когда я вошел, то сразу все понял. В углу сидел злобный и насупленный, уже почти четыре дня ничего не евший, потухший помидор с опухшими печально дурацкими глазами. И вы думаете, он бросился ко мне в объятия? Как бы не так!
Смотри, нашел! — хмыкнул злобный помидор.
Короче, все напились, наелись и отложили разговор на следующий день. Помню, блеснула в залитом алкоголем мозгу последняя здравая мысль: 'Что ж я вытворяю? Ну зачем мне такой крутой помидор? Чего я с ним делать буду?'
На следующий день с больной головой и желудком я слушал мудрые проповеди пожарника. Ох уж эти солдаты! Мы сидели на кухне, он ритмично стучал рукой по столу, выговаривая загадочные фразы. Это выглядело примерно так.
Ну, вот, потому что это, — удар кулаком по столу, — значит, в общем, того, — удар снова, — и поэтому что ж делать? 'Интересно, — подумал я, — какое у него звание?'
В общем, так, — и он снова забарабанил по столу, очевидно, боясь, что я невнимательно слушаю. — Ты понимаешь, ну совсем… Я почесал затылок и решил ему помочь.
Ей пятнадцать, — сказал я.
Ох и странные эти пожарники! Он вдруг как-то непонятно подхрюкнул и начал четко говорить, но почему-то в стиле Ветхого Завета, которого никогда не читал.
Семя, кровь моя, понимаешь, — сказал он, саданув кулаком о стол. — Творение она мое, понимаешь, дочь, ни в чем не отказывал. Я даю свободу, свободу и волю. Не деспот я, а отец, понимаешь! — Очередной удар по столу был сокрушительный. — Пойми, — продолжал он, — дочерей у меня всего только две. Одна уже — за алкоголиком.
'Бедный папа, — думал я, глядя на него, — какой там алкоголик? Ты ведь дочь отдаешь идиоту, кретину, пьющему МБК и мечтающему спасти целый мир, нищему компрессорщику, уже почти наполовину оглохшему от любимого компрессора, без малейшей перспективы на дальнейшее существование. Боже, что же я делаю? — Мысли бились в голове, как птицы. — Ведь я люблю. Конечно, люблю. Но как можно обрекать любимую на такое существование? А отказываться, наверное, уже поздно'.
А пожарник-папа все бубнил, но уже грустно, что очень хочет видеть свою дочь либо с высшим образованием, либо, на крайний случай, хотя бы на очень хорошей работе. 'Что же ей смогу дать? — печально думал я. — А может, спросим у нее?' — вдруг осенило меня.
Татьяна! — громко крикнул пожарник. — Иди сюда.
Ну, чего кричишь? — Дверь на кухне распахнулась, и зашла исхудавшая, но уже счастливая моя жена.
Я для тебя все! — гаркнул папа. — Кем хочешь быть, выбирай?! — громко крикнул он.
Женой, — не задумываясь, ответил гордый помидор, и две сливы алчно и дерзко загорелись. — Женой, — повторила она, став в боевую стойку.
'Бедный папа, — снова подумал я. — Вот так, растили с мамой двух дочерей и увеличили семью на алкоголика и придурка'.
А не рано? — спросил папа.
Как раз вовремя, — ответила она. И тут пожарник просветлел.
Как, уже?! — заорал он, схватившись за голову.
Уже, — ответила она.
Да ведь ты же только растешь! — звонко пропищала мама, ввалившись из комнаты в кухню.
Значит, уже выросла.
'Да, поговорили', — подумал я.
На каком месяце? — с дрожью в голосе спросила мама.
Чего? — не поняла Татьяна. Тут не выдержал я и расхохотался.
Так вы ж уже, — удивленно сказала мама.
Ну и что, — ответил я. И тут с ужасом понял, что это за люди. Раз уже, значит, должно. А раз уже и нету, значит, кто-то из двоих болен. — Вы извините, — попросил я прощения, — это у вас раньше так было, а мы неграмотнее.
Родители с уважением посмотрели на меня. Насчет этого все мои милые женщины могли не бояться. Меня коробила одна мысль, что где-то снова буду ходить я — маленький, перепуганный и истерзанный. Я не хотел второго себя и очень боялся этого. Боялся даже до общины, уж очень сильно годы моего унижения пропитали кровь.
Плохо понял я тогда слова Учителя: если растет сила в человеке, то только он и никто другой может сделать ее разрушающей либо созидающей. В этом у меня был действительно пробел. Я делал все упражнения внутреннего и внешнего развития. Конечно, усердно тренировался, несмотря на все злоключения, становясь сильным и обрастая окружающим безумием. Вот так и начала становиться светлая школа черной.
Женщины слишком рано ощутили что-то во мне, а после общины началось какое-то безумие. Ведь предупреждал Учитель, что сила может пробудить зверя — жадного, скребущего когтями по сердцу. Зная, что этого делать нельзя, я переступал человеческие законы. В этот миг зверь прибегал ко мне из логова.
Ночь. Душная, одинокая, черная и давящая… Каждую ночь в одиночестве, лежа в рыхлой постели, я выл потихонечку до утра, кусая губы и пальцы, тяжело засыпая. После часа или чуть больше беспокойного сна меня будила мать на работу — к ненавистному компрессору. Я мечтал закрыться в компрессорной и слушать уже любимое тарахтение. Но было поздно. Всегда какими то непонятными путями через проходную прорывалась то одна, то другая, а то и по две. Я не звал их, а значит — предавал Далее через рев компрессора, закрывшись на врезанный начальником замок, я слышал тихий стук женских пальцев, который заглушал все, и даже прошедшую ночь Зверь приходил мгновенно и не желал мне объяснять, что через
