женщин лучше и больше можно понять мир Но разве так?!
Я напоминал себе охотника, который не может не стрелять, сам не зная почему, в пролетающих птиц. Добро и зло стали приходить ко мне поодиночке, каждое в свое время. Но я точно знал, где добро, а где зло. Рыдал во сне по ночам, рыдал в компрессорной, хватаясь за голову, затыкая уши.
Я проклинал себя за расстрелянных птиц, за угробленные души этих женщин 'Ведь я мужчина! — говорил я себе — Разве имею право калечить чувства, которые пробудил в них!'
Рев компрессора, казалось, посылал мне какие то проклятия за все сотворенное мною. Но как только прозрачные ногти касались снаружи облупившейся двери компрессорной, я вскакивал и говорил себе: 'Ведь я мужчина! Не я прихожу, не я зову! Как может мужчина отказать, если женщина просит!?'
'Вставай', — ревел мне компрессор, становясь союзником и моим Зверем.
Ни одна женщина, которой я открывал дверь, не слышала компрессора
'Пожирай ее, — ревел компрессор, — рви'
И я рвал В крошечной комнатке на антикварной лежанке
'Молодец', — ревел и хохотал за стенкой компрессор Но я уже был согласен с ним
А потом вспоминалось, какую дрожь восторга он пропускал по моему позвоночнику Я вспоминал вибрирующие кончики сосков, вибрирующие ресницы, кривящиеся и дрожащие губы. Вспоминал по ночам, когда ненавидел себя, когда просыпался от вкуса крови, текущей из прокушенных в отчаянии губ. Вставал и, ненавидя все, сгорбатившись, топал к своему холодильнику и снимал жар МБК
Ах ты, моя компрессорная, когда состарюсь, сложу о тебе поэму, — проклятая! В одно прекрасное время я понял, нужно бежать из нее, куда-нибудь, но бежать Понял тогда, когда в дверь компрессорной постучала не женская, а мужская рука. Не понимал я, что не любовь заставляла женщин идти ко мне, а стремление, животное стремление иметь здоровых детей Гнал их страх, который шел от ослабевших духом и телом окружающих мужчин Не понимали мы этого.
Я выпускал очередную жертву, и перед тем, как выйти, мы с ней столкнулись с одним из ребят нашего спортзала Что за наваждение? Удивительные вахтеры. Они не пропускали своих, не узнавая. Неясно, как чужие спокойно входили и выходили.
Привет, — радостно сказал я старому приятелю.
Погоди, — ответил он, положив руки на плечи моей белой птице — Зачем ты так, значит, это правда?
Он просто лучше, — взмахнув белыми крыльями, ответила она.
А я — задрожал он
Не знаю, — честно призналась она Рядом стоял компрессорщик, хлопая глазами, как идиот Я не видел их вдвоем никогда.
Ты любишь ее! — спросил приятель шепотом, едва шевеля губами
Ты любишь меня? — спросила она, вздрогнув ресницами
Я рванулся вовнутрь — там хохотал компрессор. Я снова рванулся, вперед — там стояли они. И я ушел, пнув ладонями на выходе приставучего вахтера, оставив навсегда компрессорную, хохочущий в ней компрессор и их двоих, убитых одним выстрелом. Я шел, шатаясь, как больной, прикрывая глаза рукой, в робе, оставив даже ключи от дома.
Компрессор сожрал все, что мог. Мою трудовую книжку и двух живых людей.
Кто шел? Наверное, не я. Это был приехавший из сказки, из понятной и радостной, с сильными людьми, очень красивыми и умными. Приехавший спасать наш простой мир, в котором он жил и должен жить. Не я это был, а какой то двадцатилетний, разрывающийся на две части мальчик.
Вот только кто сможет простить его? Может быть, простят ту, хорошую сторону. Я знаю, что первую А вторую? Она ведь тоже была частью этого мальчика.
Я хочу написать об Общине, о Школе, об удивительных и простых законах Космоса
Но как о них писать, не рассказав о преследовавшем безумии Я не писатель Мне это не нужно. Но, кажется, наконец то понял, что такое муки творчества Понял, почему художник кричит, хватаясь за голову, кричит, что нет у него вдохновения.
Я понял, почему у писателя дрожит рука, искривляя буквы Не потому, что вдохновение Просто в тот миг, когда хочешь отдать лучшее, вспоминаешь всю жизнь, от начала до конца Она бывает очень страшной, она хватает своими щупальцами, как осьминог, и даже иногда отбрасывает в угол комнаты, ударяя головой о стену.
'Я не могу!' — кричит художник, протыкая свой холст 'Я не могу!' — кричит тот, кто пишет книгу, сжигая свои кривые буквы и пугающие слова
Теперь я знаю точно. Учитель был полностью прав Ошибки прошлого ранят в самое сердце Мне даже кажется. Учитель, что они частенько убивают наповал Что делать мне? Но я знаю, все равно найду силы дописать до конца, до твоих законов, великих и незыблемых, знаю, для чего пишу, хоть ты. Учитель, и не совсем одобряешь это. Да, я сын этого выжившего из ума мира Но ты же знал, куда посылаешь меня Что ж, ты не ошибся Все это не убило меня Ты знаешь, для чего я пишу Для того, чтобы, не дай Бог, кто-нибудь так же оглядывался, как я. Или, не дай Бог, написал такое же.
Плохо соображая и бредя как в тумане, натыкался я на прохожих. Дома никто не удивился. Не спросили даже, почему в промасленной робе. Я сидел в прихожей на полу, тупо уставясь на люстру, не понимал простую истину. Человек так же, как и животное, стремится продлить свой род, укрепить себя на этой земле. Но только животное это просто делает, а человек… Его разум довел до боязни продления рода, а желание довело до исступления.
Ты чего, сынок? — испуганно спросила мать — Ты не нашел ее, тебя прогнали?
Что теперь будет5 — Она начала переходить на крик.
Да ничего, — ответил бывший компрессорщик — Женюсь я, вот и все.
Ой! — радостно хлопнула ладонями она — И родители согласны? Ведь такая молоденькая.
— Согласны, согласны, — прошипел я.
Георгий, Георгий! — радостно закричала мать
Из глубины квартиры выпрыгнул Серафимыч и как-то странно начал расплываться Вся квартира стала похожа на колышущийся сосновый лес.
— Ну, — прогудел Серафимыч, жуя что-то. — Здорово! Мать медленно расплывалась серым облаком, поднимаясь под по толок.
Мы тебе даже квартирку бабушкину вернем, — пропищала она с потолка.
— Угу, — прогрохотал Серафимыч, полностью растворяясь у меня на глазах.
И вдруг я увидел, что он сегодня ел. В прозрачном желудке лежал слой борща, слой недожеванных котлет и еще слой какой то дряни.
Вот будет хорошо, — послышался издалека голос мамы 'Ну вот, даже квартиру сохранили', — подумал я, ковыряя пальцем полупрозрачную дверь кладовки.
Работать будете, — пищала мама — В вечерний пойдете.
Силы были на исходе. «Господи», — вспыхнуло у меня в мозгу. Вспомнились слова Учителя: 'Родители ведут и, если не понимают, не доводят, виноваты только они и никто другой. И не будет им спокойствия ни тут, ни там'.
День был тяжеленный. 'Здесь не нужен я. Где ты. Учитель? — Тяжеленный был день. — Не знаю… А может, Серафимыч наступил на голову… ' Я потерял сознание.
И увидел, что Святодух схватил меня за ногу и таскает по нашей огромной, кооперативной, чешского проекта трехкомнатной квартире. А голова моя бьется о пол, об угол длинного коридора, о дверь кладовки. Наигравшись сполна, он легко, как перышко, одним взмахом швырнул меня на стоящий в гостиной диван. Обливаясь слезами, за ним на коленях ходила какая-то старая кореянка, похожая на Смерть. Она умоляла, чтобы меня не убивали, а Серафимыч, хохоча громовым басом, горстями хватал из воздуха огромные кедровые шишки и бросал в ее морщинистое лицо. Потом несколько раз подпрыгнул до потолка и хлопнулся своим широким задом на мою и без того сдавленную грудь. В одном углу стоял Юнг и плакал, как ребенок, протягивая ко мне руки. В другом — сурово молчал Учитель. Откуда-то из мути выплыла узколобая обезьяна в белом колпаке и халате.
Сейчас все будет хорошо, — проворковала она и нежно погладила меня по голове. Потом из здоровенной ампулы набрала что-то в шприц и попыталась длинной иглой ткнуть в мою вену. С силой
