Придя к такому выводу, я почувствовал блаженное облегчение. Когда Дживс вплыл в спальню с утренним чаем, я приготовился изложить ему разработанный до мельчайших подробностей план и уже произнес вступительные слова: «Послушайте, Дживс…» – но был прерван появлением Таппи.
Он вошел, едва передвигая ноги, и у меня сжалось сердце при виде его несчастной физиономии, на которой явственно читались следы бессонной ночи. Вообще-то я бы даже сказал, что сегодня он выглядит еще более изможденным, чем вчера. Вообразите бульдога, который схлопотал хороший пинок под ребра и который к тому же еще и голоден, потому что его обед съела кошка, и вы получите представление о Гильдебранде Глоссопе, каким он явился передо мной в то утро.
– Черт подери, Таппи, старая калоша, – озабоченно сказал я, – на тебе лица нет.
Дживс со свойственной ему деликатностью тотчас неслышно, как угорь, выскользнул из комнаты, а я жестом пригласил останки Таппи сесть в кресло.
– Что стряслось? – спросил я.
Он плюхнулся на кровать и принялся молча теребить одеяло.
– Берти, я прошел сквозь ад, – наконец произнес он.
– Сквозь что?
– Сквозь ад.
– Ах, ад! Каким ветром тебя туда занесло?
Он снова замолчал, уставясь в пространство невидящим взором. Проследив его взгляд, я понял, что он смотрит на увеличенную фотографию дяди Тома в странном, вроде бы масонском одеянии, стоящую на каминной полке. Я много лет уговариваю тетю Далию, предлагая ей на выбор два варианта: первый – сжечь эту мерзость, второй – если она непременно желает ее сохранить, то отводить мне, когда я приезжаю в Бринкли-Корт, другую комнату. Но тетушка упрямо отклоняет оба варианта. Тебе полезно, говорит она, смотреть на эту фотографию. Она тебя дисциплинирует, напоминает, что в жизни не одни только цветочки и что мы приходим в этот мир не ради собственного удовольствия.
– Если тебе очень противно, поверни ее лицом к стенке, – великодушно предложил я.
– А? Что?
– Я говорю про фотографию дяди Тома в костюме капельмейстера.
– К черту фотографии. Я не затем к тебе пришел. Я пришел за сочувствием.
– И ты его сполна получишь. Что случилось? Анджела снова тебе насолила? Не волнуйся. У меня созрел еще один превосходный план, как справиться с этой девчонкой. Ручаюсь, еще до захода солнца она в слезах бросится тебе на шею.
Он хрипло хохотнул.
– От нее дождешься!
– Не кипятись, Таппи. Обещаю, я все улажу. Как раз перед твоим приходом я собирался изложить Дживсу свой новый план. Хочешь, расскажу?
– Не хочу. Какая польза от твоих дурацких планов? Говорю тебе, она меня бросила, влюбилась в какого-то типа, теперь ей и смотреть на меня тошно.
– Чушь.
– Нет, не чушь.
– Послушай, Таппи, для меня женское сердце – открытая книга, и я тебе говорю: Анджела все еще тебя любит.
– Что-то я этого не заметил, когда ночью встретил ее в кладовой.
– А, ты ходил в кладовую?
– Ходил.
– И там была Анджела?
– Да. И твоя тетушка. И твой дядя.
Я понял, что многого не знаю. Это что-то новенькое. Столько раз бывал в Бринкли-Корте, но даже не подозревал, что теперь по ночам в кладовой собирается общество. Похоже, это уже не кладовая, а что-то вроде бистро на ипподроме.
– Расскажи мне все по порядку, – сказал я, – во всех подробностях, пусть даже на первый взгляд незначительных, ведь иногда какой-нибудь пустяк оказывается решающим.
Он снова с мрачным видом уставился на фотографию дяди Тома.
– Ладно, – сказал он. – Дело было так. Ты знаешь, как мне хотелось пирога.
– Конечно.
– Ну вот, около часа ночи я решил, что время настало. Выскользнул из комнаты и спустился вниз. Пирог меня манил.
Я кивнул. Мне известно, как умеют манить пироги.
– Вошел в кладовку. Достал пирог. Сел за стол. Взял нож и вилку. Приготовил соль, горчицу, перец. Там еще оставалась холодная картошка. Я ее тоже взял. Только собрался приналечь, как слышу за спиной какой-то шум. Оборачиваюсь – в дверях твоя тетка в голубом халате с желтыми цветочками.
– Ты, конечно, смутился.
