Клифф сразу спросил:
– Значит, ты ничего не будешь рассказывать отцу четыре года?
– Я же объяснил тебе, – нетерпеливо ответил Герби, – что хочу наказать себя и вернуть деньги. Может, я смогу и в кино не ходить и скоплю деньги за три с половиной года. Но я хочу их вернуть, понимаешь? Мало же толку признаться, а деньги не вернуть, так ведь?
Клифф промолчал.
– Ну, что думаешь? – спросил Герби, выждав с полминуты.
– Да, легкий выход нашел, – ответил брат.
Герби страшно рассердился:
– Чем же он такой легкий? На четыре года остаться без леденцов и газировки! По-твоему, это легко?
– Да, но ведь ты же все это время не будешь сознаваться отцу, – возразил Клифф. – А тебе только этого и надо, так?
– Ладно, умник. Скажи мне вот что. Как бы ты поступил на моем месте?
Клифф поразмыслил:
– Не знаю. Может, наплевал бы и забыл.
– Ага! – с убийственным сарказмом воскликнул Герби. – Это, по-твоему, не легкий выход?
– Конечно. Гораздо легче твоего. Если б я трусил сознаться, зачем еще огород городить и лишать себя леденцов и газировки? Это дела не меняет.
– Но я же собираюсь рассказать – через четыре года, – сказал Герби вне себя, удивляясь глупости Клиффа.
– Хорошо, Герби. Если ты считаешь, что поступаешь правильно, может, так оно и есть. Я ничего этого не понимаю. По мне, лучше сказать сразу или вообще не говорить, вот и все.
– Честно, Клифф, если ты не понимаешь, что я поступаю правильно, значит, ты тупой. Просто совсем тупой. Тупица!
– А я никогда и не говорил, что я такой же умный, как ты, – беззлобно ответил Клифф.
– Противно слушать. Извини, я пересяду на другое место.
Герби встал, пробрался к пустовавшему узкому полусиденью в хвосте вагона, спихнул с него теннисную ракетку и уселся, негодуя по поводу твердолобости брата. Разработанный им план, казалось, обладал всеми мыслимыми достоинствами. Тут тебе и благородство. Тут тебе и самопожертвование. Ему предстояло четыре года монашеской праведности. И отпадала гибельная необходимость через час сознаться в краже. Если бы Клифф произнес вслух то, что в душе понимали оба мальчика, – то есть что после благополучного исхода первой встречи с отцом Герби понемногу забудет о своем четырехлетнем плане, – Герби сумел бы переспорить его. А Клифф взял и испортил всю прелесть замысла, оставив Герби лицом к лицу с вопросом, на который у него не было ответа. В этот час Герби почти ненавидел брата. Остаток пути он не разговаривал с ним.
За окном появились пригороды, сначала маленькие, разрозненные, потом побольше, покучнее. Все чаще мелькали многоквартирные дома, эти кирпичные ульи, по которым можно безошибочно найти горожан, как индейцев – по вигвамам. Настроение у Герби все ухудшалось. Вскоре перед глазами потянулись задворки Бронкса. Окрестности даже показались знакомыми, и он разглядел то, чего не заметил по пути в лагерь, так как тогда его отвлек своей речью дядя Сэнди: поезд шел вдоль их «ручья», по той самой железнодорожной ветке, через которую переходили они с Клиффом, когда братьям встретились двое оборванных речных гангстеров с мальками в бутылках. Он вгляделся пристальнее и успел ухватить взглядом Хозяйство с выцветшей красно-белой надписью по верхнему краю длинной стены: «Бронкс-ривер айс компани». Потом поезд нырнул в туннель, чтобы проскочить под Ист-Ривер, – из этого же туннеля в тот памятный день выполз товарняк и отрезал братьям путь к бегству от разбойников.
Необычайно странно было ощущать столкновение двух миров – «Маниту» и Бронкса. Живо вспомнилось, как он подслушал деловую встречу и узнал шифр сейфа. Дядя Сэнди начал выкрикивать распоряжения о выходе из вагона, но до Герби они едва доносились сквозь рой воспоминаний и сожалений. Сцена подслушивания предстала перед мысленным взором Герберта так явственно, словно все происходило сию минуту. Он видел, как отец вращает диск на сейфе и произносит с язвительной горечью: «Вам будет интересно узнать, мистер Пауэрс, что комбинация чисел составлена из даты рождения моего сына Герби: один-четырнадцать-семнадцать. Я оказал ему эту маленькую честь, потому что, когда ему было три года, он своими ручонками замешивал раствор под угловой камень…»
Поезд замедлил ход. Началась толчея: ребята тянулись за свертками, надевали куртки, жали друг другу руки, обменивались на прощание подарками и шутками, доставали книги, ракетки, биты, флаги, самодельные трости из палок, миски, полоски бересты, мячи футбольные, баскетбольные, волейбольные, бейсбольные, теннисные, а также прочий летний хлам. Дядя Ирланд запел «Бульдог, бульдог», однако результат получился весьма плачевный: несколько нестройных голосов поддержали его собачий вой, а остальные нахально болтали во все горло или еще того хуже – улюлюкали. Дядя Сэнди свистнул в свой свисток и прокричал было последнюю команду, но тут как раз поезд с шипением, грохотом и рывками подполз к освещенному перрону, и никто не расслышал слов вожатого. Вагоны еще тихонько плыли, а двое самых отчаянных мальчишек открыли двери и с радостными воплями выпрыгнули на ходу. Дядя Сэнди ринулся вдогонку. Поезд остановился. Из одного вагона посыпались мальчики, из другого – девочки. Вожатые поспешили выстроить оцепление и направили ликующую толпу через ворота в огороженный канатами загончик на громадной вокзальной площадке, где вновь, как и два бесконечных месяца тому назад, виднелась вывеска: «ЛАГЕРЬ «МАНИТУ». При виде детей родители с горящими глазами подались к канатам, и воздух огласился окликами и приветствиями.
Только один мальчик не ликовал и не стремился душой туда, куда нес его с поезда неугомонный поток. Это был наш герой. Герби пробежал глазами по рядам встречающих и не нашел ни одного из тех знакомых лиц, по которым соскучился, но которые страшился увидеть. При этом он заметил нечто поразительное. Прямо под флагом мистера Гаусса обняла крупная, средних лет чернобровая блондинка в пелерине из черно-бурой лисы с приколотой к меху алой орхидеей. Она обвила шею мистера Гаусса, который был на полголовы ниже ее, одной рукой. Другой она придерживала за локоть высокую бледную девочку лет тринадцати. Герби слышал от Теда о легендарной миссис Гаусс. Первые два лета директорская жена обитала в «Маниту» и оба раза была причиной массовых увольнений вожатых женского лагеря «по собственному желанию». С тех пор миссис Гаусс каждое лето гостила у родителей в Калифорнии и дочь, Флору, брала с собой. О Флоре тоже ходили легенды; эти легенды были сродни тем, что возникли некогда вокруг темной личности Иуды Искариота. Между тем принадлежность и жены и дочери к роду человеческому была очевидной. Герби казалось странным, что мистер Гаусс поддерживает с кем-либо человеческие отношения. В глазах мальчика хозяин лагеря целиком состоял из величия, не допускавшего обычных между людьми отношений. Господин директор успел стать одним из семи чудес света, столпом зла, и наличие у него настоящих жены и ребенка сильно принижало его положение. Тем не менее отрицать существование жены и дочери у директора не приходилось. После этого случая Герби начал относиться к мистеру Гауссу совсем иначе. Тот оказался всего-навсего человеком. Не исключено даже, смутно почувствовал Герби, глядя на дюжую, боевитую миссис Гаусс и ее бледную, нервическую дочь, что мистер Гаусс, как и все мальчишки, которые ненавидели его, был способен страдать.
– Герби! Герби! Мы здесь, сюда! – Это сквозь гомон четырех десятков других родительских восклицаний прорвался мамин голос. Герберт обернулся и разглядел в конце толпы знакомую неказистую коричневую шляпку и привычный взмах руки над нею. Мальчик бросился навстречу этим домашним приметам. Потом были бурные объятия, поцелуи, Герби здоровался с родителями и в суматохе обнял и поцеловал Фелисию, хотя за несколько минут до того виделся с ней на перроне. На неоднократные мамины вопросы дети категорически заявили, что чувствуют себя классно, время провели классно и вообще все – классно. С вокзала семейство направилось к автомобилю, и на каждом шагу миссис Букбайндер одолевала Герби вопросами о его славных свершениях накануне отъезда из лагеря. Ответы доставляли ей неутолимую радость. Рассказывая, Герби то и дело косился на отца. Джейкоб Букбайндер как будто постарел и выглядел более усталым, чем раньше, а после первых минут встречи почти не обращал внимания на детей и шел рядом в глубокой задумчивости.
Когда они подошли к машине и отец отпер дверцу, Герби не вытерпел. Он прервал свой рассказ и
