– Так, к слову. Должен же я вносить свою лепту в поучения сына. Подходит поезд. Давай прощаться, и встречайте меня скоро, надеюсь.
Алеша бросился на шею папе, целуя его. Глаза его увлажнились, но он не расплакался. Какая-то тревога коснулась его души. Почему папа сказал, что я должен не только слушаться, но и слушать, что говорит мама? Такие слова перед отъездом, и почему вдруг при прощании он сказал: «Встречайте меня скоро, я надеюсь». «Я надеюсь» – это странно. Затем он отошел в сторону, чтобы не мешать маме. Они о чем-то тихо говорили, и после поцелуя папа вскочил на ступеньки уходящего вагона. Алеша с мамой долго махали ему вслед, а он им.
Мама была спокойна, и когда поезд исчез за поворотом, обняв Алешу, сказала:
– Сынуля, мне показалось, тебя взволновали слова папы. Успокойся, мальчуган. Все будет хорошо, папа вернется и отвезет нас в Москву. У тебя были замечательные каникулы, ты узнал разных людей. Ты понял, как прекрасна природа и как нежно и бережно к ней надо относиться. Ты повзрослел.
Через неделю Алешин папа приехал с новым «красным» директором фабрики, а еще через неделю он получил вызов на новое место работы.
Глава III. Коммунальная квартира. Школа
Когда Алеша из Городка возвращался в Москву, его охватывало двойственное чувство приобретения и потери. С одной стороны – чувство радости, что он встретится с Вовкой, своим закадычным другом, по которому скучал летом и даже написал ему письмо: приезжай. Легко сказать, а как он мог это сделать? У родителей Вовки были иные планы относительно летних каникул сына. В Москве можно посещать любимую библиотеку, она рядом – через два дома, возможно, он побывает два-три раза в театре и, конечно, много раз в кино… Но, с другой стороны, он лишался свободы, которую ему давал Городок и, главное, сводилось к минимуму время общения с семьей, в основном, с мамой, поскольку папа из-за работы почти не имел свободного времени. Алеша, вероятно, осознавал, что детство переходит в новый период, когда на смену его привычкам и понятиям, полученным дома, приходят новые, школьные, с другими ценностными категориями.
Дом, в котором жил Алеша с родителями, трехэтажный кирпичный оштукатуренный с некоторыми претензиями на роскошь, располагался на улице, мощенной булыжником. По ней с грохотом тянулась цепочка ломовых извозчиков, которых позднее вытеснили первые советские грузовики. Где-то в 1934 году проложили трамвайные пути, а по параллельной улице пустили троллейбус. Дом сразу стал как-то ближе к центру.
На майские и октябрьские праздники дворник дядя Володя красил двери в темно-красный цвет, не соскабливая предыдущую краску, так что по ее слоям можно было установить число лет, прожитых после революции. Зимой он очищал улицу вдоль дома от снега, укладывая его на тротуаре в виде высокого и узкого сугроба. Затем перекладывал снег в сани, загружая их доверху, впрягался в кожаные лямки и с огромным трудом втаскивал сани во двор. Во дворе стояла металлическая печь с покатой крышей и высокой трубой – снеготаялка, прозванная «паровозом». Вскоре после растопки печи крыша снеготаялки раскалялась докрасна. На эту крышу дядя Володя бросал снег, который на глазах превращался в движущуюся массу воды, перемешанную с льдинками и комочками снега, тяжело, скучно и нехотя ползущую к водостоку на улице. Дядя Володя был великий труженик: в любое время года работал с утра и до позднего вечера. Алеша помнил, как дядя Володя устраивал свою квартиру, получив разрешение использовать подвал дома. Он очистил подвал и вывел наверх с трехметровой глубины почти вертикальную лестницу, покрыл пол досками, прорубил окно и вырыл оконный приямок, отстоявший на полметра от стены дома, чтобы в подвал хотя бы чуточку проникал дневной свет. А стены и потолок выбелил мелом, как в хатках южной России. Алеше казалось, когда он повзрослел, что работой дядя Володя глушил переполняющие его воспоминания и что его окружает некая тайна прошлого. На московского дворника он не походил – был неразговорчив, сдержан в общении: никому в душу не лез и в свою не пускал.
Еще до вселения сюда родителей Алеши в квартире умер ее бывший владелец Целебеев – какой-то судейский чиновник или адвокат, или кто-то в этом роде. Вероятно, квартира, в которой было девять комнат, в те далекие для Алеши времена имела другую планировку: в каких-то комнатах работали помощники чиновника, где-то был кабинет хозяина, в каких-то комнатах жила семья, а в комнате при кухне – прислуга или была ванна. После национализации дома Целебеевы стали съемщиками двух комнат, а в каждую из оставшихся семи комнат вселили отдельные семьи общей численностью тридцать человек. Тридцать человек пользовались одной уборной и одним водопроводным краном над раковиной на кухне.
Алеша помнил бывшую хозяйку квартиры – маленькую согбенную старушку с буравящим взглядом недобрых глаз. Из хозяйской семьи остались еще сестра и брат, оба неопределенного возраста. Брат был признан сумасшедшим и из комнаты выходил только затем, чтобы набрать воды в кастрюльку, после чего устремлялся большими шагами к своей двери и тут же поворачивал ключ внутреннего замка. Сестра работала учительницей младших классов, обеспечивая семью продуктами. Они что-то готовили в своих комнатах, вместо уборной пользовались большим ночным горшком, который выносили ночью. Они были осколками вымирающего общества мелких дореволюционных собственников и не сумели войти в новую жизнь. К тому же ими руководило чувство неприязни к вторгшимся в их квартиру жильцам со всеми на то правами, а также обиды в связи с низвержением их, владельцев квартиры, в квартиросъемщики.
Чтобы войти в Алешину квартиру, надо было дернуть вниз рукоятку архаичного сооружения. В результате этого действия под потолком поворачивалось подобие коромысла, к свободному плечу которого была привязана проволока с колокольчиком. Колокольчик звонил, и открывались двери в бесконечно длинном коридоре с одной пятидесятисвечевой лампочкой: к кому-то идет гость.
Итак, это была самая обыкновенная московская коммунальная квартира, в которой протекала заурядная советская жизнь с редкими праздниками, без каких-либо из ряда вон выходящих событий. Конечно, по стенам коридора висели и корыта, и баки, и тазы, и ведра и прочая необходимая в хозяйстве утварь, открывающая непрезентабельную картину одной из сторон социалистического коммунального быта. Приходилось жить вместе людям, разным по воспитанию, образованию, культурным запросам, с примерно одинаковым достатком в то время у инженера, частника-портного и рабочего. И в целом все было внутри квартиры мирно – соблюдались приличия как в поведении, так и в выражениях до возникновения скандалов в комнатах, где жили портные.
Алешина мама вносила дух взаимного уважения и соблюдения дистанции, что касалось также и детей. Алеша не мог найти ничего общего ни с Колькой, ни с Валькой, ни с Петькой. Уже скоро Валька стал Файбой, и Алеше было неудобно спросить, почему у него появилась кличка и что такое «стырить». Потом он понял, что «стырить» на нормальном языке означает украсть. И от этой квартирной компании его отделила стена неприязни. Мама знала, что у Алеши уже сложилось правильное отношение к стереотипам мальчишеского поведения: кто поступает честно, тот поступает и достойно, а значит, правильно. Всю глубину слова «достойно» он, может быть, не понимал, но ощущал интуитивно. Во все времена нормой его жизненного уклада были отсутствие зависти и лжи при любых обстоятельствах.
Старшим по возрасту был Колька, высокомерно относящийся к младшим, глуповато-дурашливый и трусливый, любитель предсказывать будущее. Алеше он уготовил стать канцелярской крысой, Файбе и Петьке, побаиваясь их, хотя они были моложе его года на три-четыре, обещал героические профессии водолаза и летчика, на что они удовлетворенно хмыкали.
– Колька, а почему я буду канцелярской крысой, а не инженером, – возмущался Алеша.
– Вот дурак – я и говорю: канцелярская крыса. Эти инженера только над бумагами и корпят, потому что ничего другого делать не умеют, ходят вокруг работяг и командуют.
Спорить с ним было бесполезно, а куда их потом разбросала жизнь – истории неизвестно. В дошкольном возрасте Алеше было интереснее играть с девочками, которых интересовали книги и его рассказы о прочитанном. Или, может быть, Алешины фантазии.
Но, конечно, самым большим другом в детстве у Алеши был Вовка. Он жил с родителями и сестрой в двух маленьких комнатах этажом ниже. Был на год старше Алеши, что давало ему некоторое право относиться к нему снисходительно: он-то уже в школе, много знает, да еще ему «задают на дом». А потом, он человек занятой и ответственный, поскольку староста в группе. Алешка – так, мелюзга необученная, хотя тоже кое-что умеет и знает, но дошкольник. Но эта болезнь превосходства или зазнайства прошла очень быстро, поскольку по характеру он был добрым, справедливым и увлекающимся. Эту пару, Алешу и Вовку, что называется, водой не разольешь: и книги вместе читали одну за другой, и геройство Чапаева
