ссылки? Надолго ли задержится? В каких партиях состоял ваш отец? Да, вспомнил, в Гражданскую он и ваша мать воевали в Красной Армии, но оба были беспартийные? Всегда?»
Алешу резануло грубоватое «мать» (это о его маме!), и он впервые услышал из уст этого эмвэдэшного генерала, что, оказывается, у него нет семьи. По их морали, отец и мать образуют семью, а он, Алеша, при них – холостяк, не имеющий своей семьи. Попытавшегося возразить Алешу резко оборвал начальник отдела кадров. Алеша был поражен, потрясен, а в глубине души смеялся над остолопами, которые хотели лишить его, Алешу, семьи, в которой он вырос, которую любит и без которой не мог представить своей жизни. Может быть, именно тогда в сердце возникли сомнения в справедливости устройства жизни. «Они, – размышлял Алеша, – могут управлять нашими судьбами. Судьбами, да, но не более! Все равно Алеша, мама, папа, его друзья, народ, – живут своей жизнью и в душу свою их не пускают!»
Часть II
Глава I. Отпуск
Наступило лето. Инженеру Алексею Ларину предстоял отпуск, второй отпуск после окончания института. Первый он не использовал – были причины. Зато этот отпуск будет в два раза длиннее – начальство разрешило. Его надо провести интересно, но как? На зарплату инженера на юг не поедешь – денег хватит только, чтобы доехать к морю и снять комнату в какой-нибудь халупе. А на питание? В курортных столовых, как он слышал, очереди, невкусно готовят, и к тому же дорого. Конечно, не отпустят из дома за тридевять земель с его финансами, добавят. Тогда хватит, и с избытком. Но сколько можно сидеть на шее у родителей – уже инженер! Значит, надо отдыхать не на модных курортах Черноморского Кавказа или Крыма, а на Волге или на Украине… Да мало ли в Союзе мест, где красивая природа, полно фруктов и дешевая жизнь! Теперь самая главная проблема – с кем отдыхать. Половина приятелей переженились, и он отправился к Димычу с предложением вместе провести отпуск.
– Давай поедем на Украину и пригласим с собой Леночку.
– Не получится. Я с батей уезжаю в Питер к тете, и, быть может, навсегда. Тетя одинокая, болеет, я тебе рассказывал. Квартира у нее большая, на Кировском проспекте.
– Вот это новость! А как же Леночка?
– Это я тебя должен спросить, а то ты ей голову совсем заморочил.
– Я? Ты с ума сошел! Такое от тебя слышу впервые.
– Алешка, ни черта ты не замечаешь вокруг, эгоист.
– Эгоист. Почему?
– Живешь в свое удовольствие, друзей забываешь.
– Вот это да! К вам захожу, и довольно часто. Всегда разговариваем с Леночкой. Когда был у вас последний раз… да, уже порядочно, то читал ей целый вечер Пастернака, с огромным трудом купил у спекулянтов на Кузнецком. Она внимательно слушала, была довольна.
– Мне кажется, Алешка, что она к тебе неравнодушна.
– Как? Не может быть!
– Приглядись к ней, ловелас!
– Ну какой я ловелас, что ты несешь!
– Это я так, к слову. Посмотри, она одна, совсем одна. Никого у нее нет. Одно время приходил к ней из больницы врач, ее знакомый по эвакогоспиталю. Все ею восхищался: «Ах, какая вы цельная натура, ах, какой вы человек, ах, какой вы диагност, у вас большое будущее в медицине, ах, какие у вас волосы и т. д.» А она: «Не надо, мне нравится другой. Он еще мальчик и чуть-чуть шалопай, но это пройдет».
– А ты что, подслушивал?
– Ну зачем так! Я был в своей комнате и даже его не видел.
– Димка, что мне делать? А может быть, она не меня имела в виду, а? Я люблю Леночку, но как-то не так. Она хорошо слушает стихи и понимает их, как и я. У нас с ней общие любимые книги, писатели, музыка. Раньше я по ней сходил с ума, ночами снилась. Сейчас не так, понимаешь?
– Нет, не понимаю. Я к ней отношусь не как к соседке, а как к сестре, к очень близкому человеку, ясно?
– Знаешь, я плохо представляю ее жизнь и сейчас, и раньше, когда мы были школьниками.
– Как это? Вся ее жизнь прошла на твоих глазах. В квартире нашей жили две семьи – мы, Сытины, да Лаврентьевы. Леночка осиротела перед самой войной, когда ее мама умерла, а отца-то репрессировали в тридцать седьмом. А потом заболела моя мама. Однажды в моем присутствии она сказала: «На тебя, Леночка, вся надежда – я долго не протяну. Отец сутками не выходит с завода – на казарменном положении, а Димыч болтается по нашему Кривому переулку среди хулиганья. Будь ему сестрой». После такого разговора что ей оставалось делать – поступила в больницу на посменную работу, чтобы больше времени быть со мной. Она ведь совестливая, очень способная и трудолюбивая. Ну ты же сам все знаешь: война, институт, сейчас опять в своей больнице, в ординатуре…
– Димыч, поговорили о ней, и у меня опять сердце сжалось. Ведь она всегда была во мне, всегда. Но что-то мешало, что?
В тот же день Алеша позвонил Леночке в больницу.
– Лаврентьева на операции. Позвоните через час. Что-нибудь передать?
– Спасибо, нет. Позвоню через час.
«Позвоню через час… А что, собственно, я скажу? Приглашать отдыхать? Может быть, вместе с моими родителями, не предупредив их об этом? Как они на это посмотрят? Если я хотел пригласить кого-то из своих приятельниц, то почему не Надюшку, или Ольгу, или Валю, или… еще кого-то, не знаю кого, кто у нас бывает дома в последнее время. Все они чудесные, замечательные, мы славно проведем время… А если Леночка подумает, что за этим приглашением следует нечто большее, что же я ей скажу, что? Лично мне и так хорошо. А потом, выступление Черчилля… Холодная война набирает обороты. Какая там семья, дети? Невозможно, даже легкомысленно».
Через час он все-таки позвонил:
– Леночка, привет! Как дела, как операция? Значит, ты свободна? Тогда я еду к тебе и буду ждать в вестибюле, договорились.
И Алеша поехал в больницу. «Итак, о чем я буду говорить: поехали отдыхать, без всяких там разных мыслей. Нет, так нельзя. Тем более Димычу кажется, что она ко мне что-то там питает. Ну а если положа руку на сердце – а как может быть по-иному? Леночка мне нравилась с мальчишеских лет, всегда. Только война и институт, и наши девочки нас разъединили. А кто-то еще говорил: годы, годы, была на войне. Ну и что? Она там была в своем коллективе, за операционным столом, под началом профессора-полковника, которого звали, кажется, Александр Илларионович. Профессор относился к Леночке как к дочери, оберегая от мужских ухаживаний. Годы? Какие там годы, она сейчас спортивнее многих наших девочек: гибкая, стройная, интересная, и умница. Только губки красит, и все, и никаких колец или цепочек. Отличный собеседник, много читает, и мы с ней встречались на литературных вечерах, пока их не прикрыли. Она там бывала одна и одна уходила, а я провожал других. Вообще-то поступал по-свински. Как я мог? Но меня тогда волновали другие, разные».
Одно время Алеша встречался с художницей Нонной. Она отлично рисовала карикатуры и любила изображать Алешу в разных жизненных ситуациях, но обязательно с книгой в руке: и на эскалаторе метро, торчащим над всеми пассажирами, и зацепившимся за поручень трамвая, и даже стоящим под водосточной трубой: вода хлещет на Алешу, а он так увлечен чтением, что не обращает внимания на поток воды.
Они вместе ходили в консерваторию, на вечера. Нонна никогда не расставалась с альбомом, у нее очень удачно получались карикатуры на выступающих. Некоторым посылала карикатуры, вырывая из альбома. «Зачем?» – поинтересовался Алеша. – «Пропадет, хорошая работа. А может быть, оригиналу понравится, и он на мне женится, а?» – и рассмеялась. Но здесь, как понял Алеша впоследствии, хотя и догадывался об этом раньше, была тактика, впрочем, бери выше, стратегия, был дальний прицел. В конце концов, стратегия не подвела: один маститый художник преклонного возраста поменял свою старушку-жену на Нонну – интересную высокую блондинку с голубыми глазами. Алеша давно установил для себя границу их взаимоотношений, так как по своей натуре она львица и охотник: ей нужен был уже состоявшийся человек, так сказать, с положением. Но он, Алеша, ни на что и не претендовал. С ней было скучно. Нонну можно было привести куда-то, дать ей покрасоваться, а окружающим – получить удовольствие от ее лицезрения, но не более того.
