тетрадку.
– Петя, у вас высокое давление. Стоит ли сейчас возвращаться к тяжелым воспоминаниям?
– Ничего, давление к вечеру стабилизируется, когда спадет жара, а я хочу, чтобы вы прочитали это сейчас, не откладывая на потом.
И Петр передал Алеше старую ученическую тетрадь, на обложке которой было крупно выведено детской рукой: «Побег».
– Алеша, вы читайте потихоньку, тут не так уж и много, а я займусь домашними делами, хорошо? Вам тут удобно, читайте.
Побег
Однажды отец позвал меня в свой домашний кабинет. Там же была мама. Мне редко приходилось видеться с ними, но каждая встреча была радостью.
– Тебе десять с половиной лет, ты ребенок, – сказал отец. Кроме игр тебя интересует, что происходит в стране?
– Я не знаю, что ты имеешь в виду. Вчера у нас был пионерский сбор, мы принимали в пионеры еще четверых ребят. Они давали Торжественное обещание.
– Ты помнишь?
– Да.
– Ну повтори его.
– «Я, юный пионер Советского Союза, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю, что буду твердо и неуклонно выполнять заветы Ильича и правила поведения юного пионера».
– Итак, вы давали клятву на верность заветам Ильича, отлично.
– Потом под барабанный бой и горн мы строем пошли смотреть кино о Чапаеве. После Чапаева показывали митинги. Там все кричали: «Да здравствует товарищ Сталин! Смерть врагам народа!» И мы тоже кричали.
– Хорошо. Теперь мне надо поговорить с тобой сурово. Запомни на всю жизнь, что я скажу. У нас нет времени, сын, чтобы подготовить тебя к событиям, которые изменят твою жизнь. Мы с мамой преданные партии ленинцы, ленинизму, ленинским заветам, заветам Ильича. Мы всю жизнь служили нашей Родине. А сейчас раздаются голоса, что мы предатели, японские шпионы, враги народа. Ты можешь поверить, что я и мама враги народа?
– Нет! Тысячу раз нет, нет, нет!
– Стоп! У нас мало времени. Никаких слез, они не помогут. Я к тебе обращаюсь как к мужчине. В стране нечестными людьми раздут политический психоз, массовое внушение сотням тысяч, миллионам парадоксальной мысли: чем ближе мы к победе социализма, тем активнее враг. А так как хозяйственное положение у нас из года в год ухудшается, то верхушка партии все неудачи своего управления страной сваливает на невинных, уничтожая многие тысячи людей во имя своей безраздельной власти. Ты меня понимаешь? Мы с мамой в этой обойме, и если не завтра, то скоро нас арестуют. А тебя отправят в детский дом НКВД, где изуродуют твою жизнь.
Я был поражен, сметен, раздавлен словами отца. Во мне нарастала буря протеста, я был близок к истерике. Но мама, понимая мое состояние, обняла, прижала к себе, посадила на колени, целуя меня, прошептала:
– Петя, дорогой мальчик, тебе придется бежать из надвигающегося кошмара. Жить ты будешь под другой фамилией, в другом месте, вместе с тетей Таней, моей сестрой. Может быть, ты ее помнишь: она гостила у нас четыре года назад. Самое главное – ты должен забыть о нас, с кем бы тебе ни пришлось разговаривать. Ради себя и своего будущего держи наш образ глубоко в сердце. Кто ты такой, кто твои родители – молчок, проглоти язычок. Твоей мамой станет тетя Таня, и ты должен научиться называть ее мамой. Как мне ни тяжело, но я должна распрощаться с тобой навсегда.
– Мамочка, дорогая, любимая, как же я буду без вас, – не говорил, а почти кричал я, обнимая и целуя ее.
– Держись, наш дорогой сынок, держись. Помни о нас. Наступит такое время, когда ты выступишь в защиту нашей памяти и многих-многих других, настоящих людей, прощай.
Она еще и еще раз поцеловала меня, расцепила мои руки на шее и быстро, не оборачиваясь, вышла из кабинета.
Все произошло так неожиданно, так быстро, что я, ребенок, даже не успел разреветься, хотя и был близок к этому. Душераздирающее прощание прекратил отец.
– Теперь, Петр, со слезами кончай – не помогут, ясно! Мы с тобой немедленно уезжаем на аэродром, вдвоем. Вещи в машине. Окна в машине занавешены – кто едет, не видно. Машину поведу я. Быстро переоденься в другую одежду, которую приготовила мама. Можешь взять из дома что-нибудь на память, но не фотографии. Фотографии получишь позднее… если будет возможность. Спускайся и жди в подъезде, а когда поблизости никого не будет, не спеша иди к задней дверце машины. Она не заперта. Тебе все ясно? Действуй, сын.
Когда мы мчались к военному аэродрому, я сказал, что из дома взял книгу «Три мушкетера». Отец только спросил:
– Наша или библиотечная?
– Наша, конечно, наша.
Автотранспорта тогда на улицах было мало, преобладал гужевой, а если появлялся автомобиль, то, как правило, военный. На оживленных перекрестках стояли постовые милиционеры или красноармейцы. Увидев отца за рулем, они отдавали честь. Все это я наблюдал, чуть-чуть отодвинув занавеску, сидя на полу. Отец предупредил, что меня никто не должен видеть в автомобиле. Беспрепятственно проехали шлагбаум, и по летному полю автомобиль подкатил к самолету, стоявшему в значительном отдалении от аэродромной вышки. От самолета к отцу подбежал летчик и стал ему что-то докладывать, но отец, перебив его, сказал: «Я сам», и подошел к винту. После того как летчик прокричал «от винта», отец в одно мгновение вытащил меня из автомобиля и втолкнул в самолет, а затем поднялся сам с моими вещами.
Полет мне казался долгим, с посадками, и все это время отец сидел рядом, обхватив меня за плечи. Он много говорил, но я запомнил только его ужасные слова: «о маме и обо мне забудь». В Хабаровске мы распрощались. Отец велел мне оставаться в самолете, пообещав, что за мной придут, как только стемнеет. И ушел вместе с летчиком. Не знаю, сколько я находился в самолете – три часа, четыре, пять… Стало совсем темно, ночь была безлунная, и я еле сдерживал себя, чтобы не разреветься. Но я сын командира Дальневосточной Красной Армии и должен был держать себя достойно, как говорил отец, в любых ситуациях. Вот я и держался, пока не услышал шаги приближающегося к самолету человека. Сердце мое билось так громко, что могло указать этому человеку, как я думал, где меня искать. Затем тот человек влез в салон самолета и, не видя меня, обратился в кромешную темноту:
– Петя, разреши представиться, я майор Николаев Анатолий Иванович, или дядя Толя. Папа передает тебе привет и желает счастливого пути, с кем – ты знаешь.
Это был пароль, и я сразу проникся доверием к дяде Толе:
– Я здесь, я вас вижу, мои глаза привыкли к темноте, сейчас я подойду к вам.
– Ну, насиделся в темноте, не страшно было?
– Было с непривычки немного, потом привык, ждал.
– Молодец, Петя. Где твои вещи? Давай их сюда, я понесу. Сейчас мы поедем в один дом, поживем с тобой день-два вдвоем в пустой квартире, а потом ты поедешь со своей мамой в Москву. Может быть, даже раньше двух дней, смотря по обстоятельствам. Твой папа даст команду к отъезду. Этот план тебе известен? Отлично, пошли.
Он взял меня за руку. Ладонь у него была большая и теплая, и веяло от него доброжелательством и сочувствием. Мы шли по мягкой траве аэродрома, удаляясь от освещенного въезда, пока не уткнулись в ограждение из колючей проволоки. Дяде Толе понадобилось несколько минут, прежде чем он нашел проход. За оградой, на некотором отдалении, стоял автомобиль. Ехали очень быстро, не зажигая фар, и вскоре оказались во дворе одноэтажного дома, на окраине поселка летчиков, как мне потом
