вы. Значит, там не один, а два разных вида. А есть ли он вообще, захотелось мне знать, какой-то мир перед нами, когда мы смотрим на него? — а может, он внутри, за глазами, а перед ними нет ничего, всего лишь бесконечная пустота? Однако на этом пути меня подстерегало сумасшествие, и я быстро свернула в сторону.
На тихой безлюдной улице появился бездомный пес, беззвучно шлепая лапами. Увидев меня, направился ко мне и небрежно обнюхал мою туфлю. Я посмотрела на него, его глаза отыскали мои и на мгновение заглянули прямо в них снизу. Пес вильнул хвостом, всего раз, вспомнив, наверное, какую-то давнюю дружбу, потом повернулся и пошлепал прочь. Его светлый окрас смешался с тенями и исчез по спирали в некоем оптическом водовороте, от которого, когда он захлопнулся в центре, ничего не осталось.
«Ты тоже в ловушке, — подумала я, — в ловушке, как и все мы. Ты должен был прийти именно в этот самый момент и именно по этой улице. Ты не мог появиться ни в какой другой момент и ни на какой другой улице. Остановился, принюхался, вильнул один-единственный раз хвостом — все действия тебе предопределены, предписаны, сотни часов назад, а может, и сотни лет назад, уж и не знаю, когда именно. Они дожидались своей очереди, от них не убежать, не отвертеться, пока ты их не совершил.
Да, мы в ловушке — ты и я; только я еще в большей ловушке, чем ты, ибо ты хотя бы не знал, что тебе суждено совершить эти действия, тогда как я — по крайней мере теперь — знаю, что тебе от них не отвертеться».
Я подняла лицо с квадратной рамки рук на дверце машины, когда снова услышала ее шаги внутри дома: она спускалась по лестнице. Их звук, казалось, усиливался, будто исходил из пустой раковины, так что мне слышались они даже с улицы, хотя шаги были не очень тяжелые и не очень четкие. Больше напоминали шелест сухих листьев, праздно скатывающихся со ступеньки на ступеньку.
Какое-то мгновение я стояла неподвижно, не в состоянии оторвать рук от машины, не в состоянии приказать своему телу двинуться. Шелест листьев достиг пола и вдруг замер. Когда же я наконец повернулась, Эйлин, тоже неподвижная, прислонилась к дверному косяку и пустым взором смотрела на меня; голова ее прижималась к кирпичной кладке, словно не держалась на плечах.
«Он мертв! — пронеслось у меня в мозгу. — Об этом говорят все безвольные линии ее тела…»
Разделявший нас тротуар дернулся подо мной, как бывает когда кто-то тащит ковер, на котором вы стоите, и я мгновенно оказалась на крыльце рядом с ней.
— Всякий раз, когда я слушаю, как он это делает, — простонала она, — меня жуть берет… — Она обхватила плечи руками. — В желудке появляется такой холод…
У нее действительно зуб на зуб не попадал; губы беззвучно двигались, так что, наверное, она говорила правду.
— Он знает… Он знал… — плаксиво продолжала она. — Не успела я еще даже набраться смелости и рот открыть… вероятно, он все понял по выражению моего лица. Но и это тоже постоянно меня пугает. Ему, должно быть, известно, что вы стоите здесь, внизу. «Спуститесь и скажите ей», — сказал он.
— Возможно, он увидел машину из окна?
Я даже не осознала, что произнесла свой вопрос, но, наверное, произнесла, потому как услышала ее ответ:
— Его комната выходит на противоположную сторону дома.
Фраза промелькнула незамеченной, подобно веточке, несомой темным потоком, бушующим вокруг меня. Я держалась за Эйлин, как держался бы человек, которому в буквальном смысле грозило, что его поглотит и унесет бурный поток; мои руки вцепились в подол ее пальто и тянули его к себе.
— Что? — еле слышно выдохнула я. — Эйлин, что?
— Они все мертвы. Все четырнадцать. В живых из находившихся на борту не остался никто.
Я почувствовала, как тьма, подобно холодной удавке, обвивается вокруг моей шеи и — ее вот-вот затянут.
Голос девушки доносился откуда-то издалека, ему, казалось, пришлось преодолеть огромное расстояние, прежде чем он добрался до меня. Теперь уже она держала меня, а не я ее. Мы стояли совсем рядом, чуть ли не прижимаясь друг к другу, однако ее голос исходил из бескрайней дали пространства.
— Потом он добавил: «Но скажи ей, она еще увидит своего отца». Вы слышите меня, мисс Рид? Вы понимаете, что я говорю? Он велел вам пойти домой, вас ждет сообщение.
— Но ведь отец находился на борту. Я опоздала со звонком на какое-то мгновение, самолет уже взлетел, и он был на его борту. А если из пассажиров никого не осталось в живых…
— Ну-ка, позвольте мне помочь вам добраться до машины. Делайте, как он говорит. Поезжайте домой…
Я уже сидела в машине. Эйлин стояла и смотрела на меня. Ее лицо мне не удавалось увидеть, оно плыло.
— С вами все в порядке? Может, вам воды принести? Вы в состоянии вести машину?
— Пожалуй, да, — туманно ответила я. — Тут и делать-то особенно ничего не надо. Просто нажимаешь ногой педаль и не выпускаешь из рук «баранку»…
Ее лицо медленно скользнуло назад в темноту — наверное, я поехала.
«Увижу его снова». О да, разумеется, увижу, но в каком виде? Труп на носилках, который извлекут из самолета через несколько дней?
Тут чувствовалось явное противоречие. Если все находившиеся на борту самолета мертвы, значит, он тоже погиб. Если же я снова увижу его живым, значит, не все умерли. Из этих двух версий я верила первой.
Один раз мне пришлось остановиться на красный свет перед оживленным перекрестком. На сам сигнал я бы не остановилась, но впереди меня оказалась другая машина, которая закрыла путь, и мне пришлось последовать ее примеру. Правда, я слишком поздно осознала, что надо затормозить, и слегка толкнула ее. Рядом со мной, в соседнем ряду, возникла какая-то другая машина, по-моему, такси, точно не уверена. Из ее радиоприемника монотонный голос отрывисто вел репортаж о схватке боксеров- тяжеловесов; водитель и два пассажира на заднем сиденье так и подались вперед, жадно ловя каждое слово.
И вдруг голос комментатора смолк, а другой голос прозвучал с заупокойной четкостью:
«Мы прерываем репортаж, чтобы передать вам только что полученное сообщение. Наземные спасательные партии добрались до места, где разбился трансконтинентальный авиалайнер. Теперь уже определенно установлено, что в живых не остался никто. Тела находившихся на борту самолета, когда он взлетел с места последней посадки, опознаны. Некоторые из них нашли на расстоянии чуть ли не…»
У меня за спиной сердито надрывались автомобильные гудки. Красный давно погас, машина, стоявшая впереди меня, давно уехала, укатило и такси. Моя же машина так и застыла посреди дороги, блокируя движение.
Это очень легко — помнить-то особенно нечего. Просто слегка нажать ногой, вот так, и не давать «баранке» особенно ходить из стороны в сторону. Пусть у тебя на лице тупое, каменное выражение. Поплакать же можно и дома.
Ты не уверена, что это твой дом? Тогда чего же остановилась перед ним? Руки на «баранке», казалось, сами направляли машину, ты даже не знала, как сюда добралась, а ведь у них не было глаз, только память. Чтобы удостовериться, ты дважды посмотрела на дом, но даже и тогда ни в чем не убедилась. Но тут дверь открылась, все домашние высыпали навстречу, готовые принять тебя, и ты поняла, что все же приехала туда, куда надо.
Когда я вошла, они стояли в вестибюле кружком и ждали. Все смотрели на меня с тем немым беспомощным выражением, какое бывает у людей, когда они хотят что-то сказать, но не знают, как бы это получше сделать.
— Все знаю, — спокойно заявила я. — Только что услышала на улице.
Кто-то неуверенно протянул мне руку, но я отстранилась:
— Не надо, дойду сама. Расступитесь, пропустите меня…
Кто-то украдкой всхлипнул у меня за спиной, но кто-то другой — скорее всего, миссис Хатчинс —
