ручаюсь за дочь, как за самого себя.
Отец подошел к хозяину дома и протянул ему руку:
— Может, я могу что-то для вас сделать, чем-то помочь…
— Ничего не нужно, — твердо открестился Томпкинс. — Мне ничего ни от кого не нужно. Я ничего ни у кого не прошу, только бы меня оставили в покое.
Я раздумывала, пожмет ли он протянутую руку. Он таки ее пожал, но довольно неохотно, без всякого изящества, и быстро отпустил.
Пока я наблюдала за происходящим, мне на мгновение пришло в голову, что он, вероятно, от природы мал духом, мелочен — не важно, насколько велика его Сила, — что и проявилось в этом пустяковом инциденте. Лучше бы уж он вообще не пожимал протянутую руку, чем подал ее столь жалким образом. Томпкинс так и остался мальчиком с фермы, вечным неудачником, обозленным тем, что вынужден нести непосильное бремя.
От меня не укрылось, как он на мгновение глянул на руку моего отца, когда ее отпустил, и мне вспомнилось, как еще мальчиком он однажды сказал матери Эйлин: «Каждый раз, когда о чем-то подумаешь, вместе с мыслью появляется картинка, и она проходит перед тобой, картинка того, о чем ты думаешь».
— У нас нет ничего общего, у вас и у меня, — язвительно бросил он. — Прежде всего, я не просил вас приходить сюда. Но теперь, раз уж вы пришли — хорошо еще, что одни, — пусть это будет в последний раз. Если вы вернетесь сюда, у меня из-за вас в один прекрасный день будет много неприятностей. А теперь уходите. Возвращайтесь к привычной для вас жизни, а меня предоставьте моей. Возвращайтесь в свой прекрасный дом, к гостям, которые будут у вас на обед и которые носят часы с бриллиантами на подвязках у колен, к своему маклеру, покупайте акции. Только, возвращаясь туда, постарайтесь не задавить маленьких девочек.
— Идем, Джин, — кратко бросил отец и придержал для меня дверь.
Я увидела, как он, прежде чем закрыть ее за собой, повернулся и посмотрел на Томпкинса. Он оказался ко мне спиной, и я не заметила его взгляда, но, судя по тому, как он держал голову, я догадалась, что в его взгляде невыраженный словами упрек за ничем не спровоцированную нелюбезность.
В проеме закрывающейся двери я в последний раз увидела человека, к которому мы приходили. Он сидел за столом, поднеся трубку ко рту, голова наклонена, взгляд мягких синих глаз под бровями песочного цвета сосредоточен на нас. При тусклом электрическом освещении он казался скучным, непоследовательным, простецким. Никакого величия, ни внешнего, ни внутреннего, в нем не было. Всего лишь бездушная фигура в безвкусно обставленной жалкой комнате. И я чуть ли не подивилась, а что же это мы там делали.
И тут дверь захлопнулась, он скрылся из виду, а отец повел меня вниз.
Мы не разговаривали. Мы прошли мимо двери Магуайров, спустились на улицу и сели в машину.
— Поведу я, — пробормотал он. — Ты, должно быть, устала.
Это было первое, что мы сказали, выйдя оттуда.
Ветер приятно освежал лицо, я закурила сигарету, и сигарета мне тоже доставила удовольствие.
Я знала, что рано или поздно нам все равно придется обо всем поговорить, и подумала: «Можно начать и здесь, пока еще свежи впечатления». И начала:
— Ты не веришь?
— Весьма хорошее представление. Исключительно хорошее. — Мне показалось, что он сказал это с некоторой тревогой, хотя я и не была до конца уверена.
Я подумала о самолете. О телеграмме. Мне и самой так хотелось не верить, так было необходимо, чтобы отец мне в этом помог. Меня радовало, что он не верит, и мне жутко хотелось, чтобы его неверие еще больше укрепилось. Я жаждала остаться с ним на солнце. На солнце скептицизма. В моем костном мозгу по-прежнему сидел холод мрака.
— Этим своим представлением он поднял наш разум на небывалую высоту, — продолжал отец. — И тут же не оставил от него камня на камне. Так что суеверная служанка-ирландка тут ни при чем.
— Но каким образом? Он все время только и делал, что отрицал.
— Вот именно. Но это отрицание и было утверждением. Неужели ты не понимаешь, как он ловко все обставил? Фокус в фокусе внутри еще одного фокуса. Вроде тех этикеток, которые когда-то использовались на жестянках с содой для хлебопечения. Кружочек с нарисованной в нем другой жестянкой. А на той — еще один кружочек с рисунком еще одной жестянки. И так до бесконечности, пока он уже становится до того мал, что за ним не может уследить глаз. Он заявил мне, что я умный, и вывернул все наизнанку, так что якобы он сам, добровольно, рассказал мне о том, о чем говорить не хотел. Но, возможно, он меня перехитрил и с изнанки снова все вывернул на лицевую сторону, так что то, о чем он якобы рассказывать мне не хотел, оказалось на самом деле именно тем самым, о чем ему больше всего не терпелось рассказать.
— Тут невозможно уследить. Ты оказываешься в каком-то лабиринте.
— Да, да, устаешь, внимание твое рассеивается, а он, воспользовавшись этим, опережает тебя на целый виток.
— В таком случае какая же ему выгода настраивать нас против себя?
— А какая вообще выгода кому бы то ни было в этом мире? И что такое выгода? Что значит это слово вообще?
— Деньги?! Но ведь ты же спросил его, не можешь ли ты что-нибудь для него сделать.
— Я ожидал, что он откажется или просто проигнорирует мое предложение. Знал, что так оно и будет, еще до того, как его увидел.
— Но каким образом?
— Когда она нарядила тебя в свое пальтишко, прежде чем повести нас к нему. Тогда-то я все и понял. Это типичный прием святого, для которого вознаграждение равносильно анафеме…
Тут я глянула на себя.
Пальто Эйлин по-прежнему было на мне. Я забыла у нее свои вещи!
Он сбавил скорость, как бы советуясь со мной.
— Только не сегодня, — воспротивилась я. — Я бы этого не вынесла.
— Ты хочешь сказать, тебе придется съездить за ними в какое-то другое время, хотя он велел нам больше и близко к нему не подходить? И снова тот же самый извращенный прием. Возможно, потому-то тебя, прежде всего, и попросили переодеться.
— Но это же глупо, — возразила я, прикрывая глаза, — брать каждую мелочь и смотреть на нее с изнанки. — Откуда им заранее знать, что я их забуду?
— Но ты же забыла, разве нет? — вот и все, что он ответил.
Я снова вяло опустила руку.
— Вернемся к тому, что я говорил, — продолжал он. — Я устроил для него ловушку. Он не хочет, чтобы ему помогали. Ему ничего от нас не нужно. Ты видела банку для табака на комоде у стены?
— Да, по-моему, видела.
— Я оставил под ней пятьсот долларов наличными.
Повернувшись, я посмотрела на него:
— И если он молча примет их…
Он еле заметно пожал плечами:
— Ты спросила меня, какая ему выгода от того, что он, скажем, демонстрирует нам свои способности.
— Но ведь если он от них откажется, тебе еще больше захочется поверить…
Отец покачал головой.
— Все равно я ему не верю, так или иначе, — спокойно продолжал он. — Думая о какой-то вещи, он может видеть картину в уме. Но он же не увидел пятьсот долларов под банкой для табака в двух или трех ярдах от себя.
— Возможно, потому, что, пока мы сидели с ним в комнате, он и думать не думал о банке.
Отец саркастически усмехнулся.
«Он не беспристрастен, — подумала я. — Вероятно, изо всех сил пытается не верить. Но
