Не говоря уже о том, что силы правопорядка набрасываются на моих партийных товарищей, избивают их, вышвыривают из квартир, а меня самого пытались в 2003 году посадить на четырнадцать лет, что, учитывая мой возраст, означало бы погибель.
У меня такая биография получилась, что мальчики и девочки грезят о такой. Были у меня и есть в жизни красавицы, чудовища, злодеи. Была эмиграция — блестящие города Нью-Йорк и Париж, балканские войны (Сербия — это был мой Кавказ!), войны в Абхазии и Приднестровье. Когда я пару раз в году появляюсь на сборищах интеллигенции, то по толпе бежит тревога, а если сяду в зале, то вокруг — пустые места. Народ на улице меня приветствует, но есть и такие, кто ненавидит меня всей душой. Мне хотелось бы, чтобы ко мне больше прислушивались. Я очень неглупый тип, недавно это признала моя строгая восьмидесятичетырехлетняя мама, старушка моя, а она за просто так не хвалит. Я звоню ей раз в неделю в Харьков, она там одна доживает век, а меня на Украину не пускают, мне въезд туда «заборонений». Недавно Ющенко ответил на вопрос журналиста, что решит вопрос по делу Лимонова.
Против меня работают ФСБ, РУБОП, центр «Т», меня оспаривают правоохранители, газеты, телевидение, против меня работают восемь сайтов. Какой-нибудь Марк Дейч время от времени «за бабки» объявляет, что Лимонов — гомосексуалист, а в другой сезон администрация президента заявляет, что я — фашист. Естественно, они хотят меня опорочить. Все это смехотворно, ибо для русского народа даже пребывание в тюрьме не является компроматом, но достоинством, а уж «аморалкой» у нас никого не измажешь.
Что со мной будет дальше? Генетически я имею право еще на двадцать пять лет существования, ведь мой отец дожил до восьмидесяти шести лет. У меня есть еще шанс получить Нобелевскую премию за совокупность произведений. Но могу также получить пулю в лоб от моих врагов. Меня это не печалит, за меня найдется кому отомстить.
Мой сынок — «Центробанк»
Мой сын впервые появился передо мной через несколько часов после рождения. Старшая медсестра вынесла его мне, пьяному, как полагается VIP-отцу, в коридор.
Мой сын был оформлен в конверт, он был зелененький, строгий и высокомерный. Когда я воскликнул «Ой!» (может быть, это было «Ах!»), он чуть приоткрыл щелочки глаз и осуждающе взглянул на меня. Я взял себя в руки и заткнулся.
С тех пор он сменил столько обличий! Я не успеваю менять его облики на экране моего мобильника, ибо облики немедленно устаревают. Некоторое время он побыл модельным baby с эндиуорхоловской этикетки Campbell-супа. В настоящее время он проходит период прославленного младенца, он появился уже на страницах десятков глянцевых журналов и разделил с мамой обложку «ТВ-парка». Он не боится чужих людей, объективов, теле- и фотокамер и недавно бесстрашно запустил ручонку по локоть в пасть ирландскому сеттеру. Не боится он и судей. В пятимесячном возрасте Богдан присутствовал на заседании Мосгорсуда, когда слушалось дело о запрещении папиной партии. Он просидел у матери на коленях целый час, не пикнув. Судье не пришлось удалять его из зала. Он все смотрел на судью в мантии. Запоминал, должно быть.
С тем, кого называют «папой», у него отношения особые. Однажды я чуть энергичнее, чем обычно, положил его на его коврик. Он закричал и не захотел успокоиться еще несколько часов. Он на меня обиделся. Я часа два носил его на руках по квартире и объяснял, что не хотел его обидеть. Но он упрямо отворачивал от меня лицо. Он простил меня только к вечеру.
Он красивый и знает это. У него ресницы-щетки, как у мамы, и ручейки вен на висках, как у меня. У него большие глаза лунного цвета, как у лайки. Он упрямый и сильный. Он часто улыбается. Он очень радуется, когда я вхожу в квартиру. Со своего высокого стула он весь тянется мне навстречу. С маниакальным упорством он хочет ходить. Падает, встает и устремляется вперед. Он почему-то миновал этап ползания. Он крайне редко плачет. Я его уважаю.
Вот с зубами он немного запоздал. Когда он грызет деснами кусок хлеба либо персик, у него есть один прикус — напоминающий банкира Геращенко. Некоторое время я называл его «Геращенко». Потом переименовал в «Центробанк». Мой маленький сынок смеется.
До его появления у меня была перспектива только назад, на исчезающий в прошлом ручеек моих предков. Последним ушел мой отец, я вижу еще его уменьшающуюся спину. С появлением Богдана у меня появилась перспектива вперед: маленькая спина его станет большой, и за ней уверенно зашагают в будущее мои потомки. Я рад тебе, мой сынок.
Глюки и дэвы
Смотрю в черное небо и думаю. Пытаюсь резюмировать то, что я сам открыл для себя за целую жизнь, во что уверовал, и рассуждать дальше.
Человек, конечно, не был задуман как особь, как индивидуум, он был задуман как вид. Потому индивидуальное бессмертие — есть бессмыслица. Что нужды рыдать, как рыдал Блез Паскаль на смертном одре? Я на одре рыдать не стану, если, конечно, это ложе судьба мне предоставит. Личное бессмертие во плоти невозможно. Зато вечная слава особям, внесшим свою лепту в развитие вида. Сократу там, Моцарту, Эдисону и даже Биллу Гейтсу. Особо одаренные особи, такие как Прометей (интересно, что сразу в нескольких апокрифических источниках ангел Света — Люцифер отождествляется с титаном Прометеем, принесшим человечеству огонь и научившим людей им пользоваться), передают друг другу озарения и открытия, из которых складывается опыт человечества. Наш опыт увлекает нас по некоему пути (ну, скажем, от умения пользоваться огнем до изобретения пороха и покорения ядерных реакций) куда-то.
Но куда? Мой сын Богдан с первых дней жизни смотрит куда-то за мои плечи и попискивает. На кого смотрит? Кому попискивает? Он видит тех, кого не видим мы? Более всерьез, чем шутя, я рассказал моей жене Кате Волковой, что Богдан видит «глюков» и «дэвов», не видимых взрослым, но видимых младенцам энергетических существ. И с ними разговаривает. Постепенно после рождения мы дрессируем наших младенцев в людей, все более отторгаем их от мира, из которого они пришли. Почему все человеческие особи не помнят себя до трехлетнего возраста? Почему девять месяцев внутри организма матери и еще 36 месяцев, итого 45 месяцев, младенец живет, но потом не помнит? Не сделано ли это намеренно, не «стирают» ли у него 45 месяцев воспоминаний, чтобы Богдан забыл, ЧТО он видел, знал и чувствовал в утробе матери и видел за моим плечом? Не расточительно ли отрывать почти четыре года на эту мертвую зону в жизни младенца?
Расточительно. Природа, повадкам которой нас учили Бюффон и Дарвин, обычно экономна. Значит, тайна, которую скрывают, так страшна, что не должна быть раскрыта. Значит, тщательно оберегают чью-то безопасность.
Продолжая рассуждать дальше, останавливаюсь вот на чем. Генетический код, молекулы ДНК, гены — это, конечно, матрица. Общая для всех и одновременно индивидуализированная. Младенец выходит из матери как реплика обоих родителей, как клон двоих. Выходит вообще-то уже готовый. Зачем еще три года мертвой зоны?
Ответ не приходит никакой другой, кроме одного: чтобы младенец начисто забыл все, что видел там — во чреве матери и за моим плечом. И главное — чтобы забыл страшнейшую тайну: чтобы забыл облик, имена своих создателей и технику общения с ними, забыл телепатическую дорогу к ним, связь бы с ними потерял. С конклавом совсем не человекоподобных существ (предположим, в белых халатах, может быть, они имеют вид костяных кузнечиков или никелированных конструкций). Младенец был свой среди них, он говорил на их языке и телепатически общался с ними. Мой Богдан попискивает, нам же гибкий и сильный язык младенца кажется неорганизованным плачем. О, глупые мы!
Моя гипотеза такова. Человечество — биороботы. Созданы мы были не бородатым человекоподобным старцем — Богом-отцом в смешной простыне, но конклавом существ некоей
