высокоразвитой мегацивилизации для их целей. И это не была земная цивилизация. Всего лишь одно из многочисленных и не самое совершенное их создание.
Вид «человек» был создан для некоей цели, подсобной цели, возможно, эксперимента. Созданы мы были в далеком конце Космоса и доставлены на Землю. Возможно, и Земля была прибуксирована специально для этой цели из другого конца Космоса. Затем в мире сверхсуществ (дэвов) случился некий катаклизм; вероятнее всего, сверхсущества, создавшие биоробот человека, вступили в войну с иными энергетическими существами. Отвлеклись, воевали, были заняты другими проектами, короче, человечество оказалось предоставлено само себе… В пользу того, что человек — биоробот, говорит не только наличие «матрицы», генетического кода, но и элементы мифологии: в эпосе «Сказание о Гильгамеше» из глины создан первый человек — друг Гильгамеша гигант Энкиду, в исламской космогонии Аллах создал человека из глины.
Лишенное надзора своих создателей, человечество было предоставлено само себе. Оно не только совершило ряд случайных открытий, вооруживших его необычайным для биороботов могуществом. Человечество стало подозревать, что его создали, что цель создания не была благотворительной, а была скорее жестокой и мерзкой (возможно, его создали как корм сверхсуществам). Придумав сначала себе в создатели богов-животных, затем человекообразных богов, человечество догадывается, что не они его творцы.
Загадка сотворения человека терзает человечество тысячелетия: день и ночь. Младенцы знают тайну, но не могут сказать. Наши создатели прочно отгородились от нас тем, что тщательно стирают целых 45 месяцев памяти младенцев…
Загадка сотворения есть одновременно и цель человечества. Нас создали вовсе не для банального «Плодитесь, размножайтесь!» и вовсе не для того, чтоб мы были твари дрожащие, боящиеся греха (у биороботов нет греха, как нет понятия греха и у планет космического пространства). Нас создали для некоей прикладной, чудовищной для нас цели. И мы, вначале забытые, а потом взбунтовавшиеся против судьбы, против космической кармы биороботы, рыщем и будем рыскать по физическому космосу и метафизическому космосу в поисках своих жестоких создателей.
Мы хотим найти их, допросить, выведать у них тайну нашего создания. Хотим бороться с ними, победить их, убить их и, весьма вероятно, съесть, как аборигены некоторых племен Севера съедали некогда престарелых родителей. И мы не успокоимся, пока не найдем их. Мы готовы пытать своих создателей и готовы их съесть, чтобы к нам перешла их жестокая доблесть.
Вот о чем я думаю, когда я смотрю в черное небо, а Богдан задумчиво смотрит за мое плечо.
Размышления о поколениях
Поколения летят, как катастрофы, сменяя друг друга, сминая друг другу хребты, утаптывая друг друга. Как если бы одно цунами опустошило побережье и, не успев отхлынуть, само было накрыто другим цунами, а там уж и следующее… взаимно уничтожаются.
Первая моя жена была рождения 1937 года, а еще год назад я спал с девушкой, рожденной в 1984 году, и она не казалась мне юной. По женщинам эта гибельная резня, эти набеги поколений друг на друга видны ярче. Ну как бы я мог сейчас спать с женщиной 1937 года рождения, разве что в качестве наказания, а? Размышления мои безжалостны, но не аморальны, это жестокий реализм.
Иногда, раз в десяток лет, меня вдруг тянет к сверстникам. Собрался, пошел на концерт старого друга. Зал пуст, и сразу сжимается сердце, за него обидно. Пел, писал, писал, пел, надеялся — и вот перед пустым залом, седой… Рядом со мной, по обе стороны, дремлет моя охрана — Илья, Миша, Стас. Они слушают свою музыку, их она дергает, побуждает, подымает. «Рамштайн» слушают или «Лайбах» слушают. Я тоже, когда сидел в колонии № 13 в заволжских степях, слушал «Рамштайн». В столовой у нас до дыр крутили неведомо как попавшую в лагерь кассету этой группы. Она там была уместна — в жестоком мире раздавались жесткие звуки. Только она и была уместна, не «Хороши весной в саду цветочки» ведь? (Да-да, есть такая песня: «Хороши весной в саду цветочки,/ Еще лучше девушки весной…»)
Я сидел на концерте старого друга: плюшевые кресла, этакая прохлада зала, и друг казался мне моим старым отцом, вышедшим позориться перед пустым залом. Мой отец ведь тоже пел. К концу жизни, впрочем, все меньше. Когда я последний раз был в Харькове у него, гитара висела пыльная.
— Ну как, скучно? — спросил я охрану в перерыве.
Они замялись.
— Авторская песня, — пожал плечами старший, Илья.
Они стеснялись, но ведь и вправду устарела музыка, образность — все устарело. Поколения не любят друг друга и, как правило, безжалостны друг к другу. Устарел? Отойди!
Я избежал. Интуитивно хитрым оказался. Недавно я выступал в клубе «Билингва» — лекцию читал. Приблизительно тема звучала как «Реакция и революция в русской литературе». На подходе к Кривоколенному переулку — автобус с ОМОНом, дальше толпа, человек пятьдесят растерянных милиционеров. Внутри негде яблоку упасть. Сверху, с галерей, опасно свешиваются неизвестные — с пивными кружками и бутылками в руках. Мы знали, что готовится нападение, и потому партия увеличила в тот вечер охрану до 35 человек. Нападение было, но потом, когда меня выводили. Чем-то бросали, стреляли из ракетницы и петардами, что ли. Не попали, уехал быстро в автомобиле. Позади — дрались… Я не знаю, самый ли я талантливый, но что самый нужный — точно. На мне сосредоточена ненависть, ну и приязнь тоже. Мои сверстники меня не выносят, ибо нет пророка в своем поколении, а не только в своем отечестве. Но родившиеся в семидесятые, восьмидесятые и даже уже те, кто в девяностые, — мною интересуются. Значит, я очень живой, раз генерирую идеи, нужные им, поколениям иным. Значит, будущее — мое.
Идет жесткая борьба. В каждом поколении и между поколениями. Те, кто не преуспел, стеснительно прячутся либо злобно ропщут. Новое цунами безжалостно разбивает верования стариков. Старенькая мать прислала мне зачем-то накопленные за жизнь вещи, среди них — кожаную шапку и трогательные рубашки с этикетками: «Сделано в Социалистической Республике Румыния», «Сделано в Чехословацкой Социалистической Республике». Бедная мама, уже и советских Чехословакии и Румынии нет лет под двадцать, и накопленные за трудовую жизнь шкафы и чемоданы из когда-то веселых и нужных вещей превратились в старую рухлядь, место которой на свалке. А старухи и старики все держатся за них, все верят, что скопили ценности. Бедные пенсионеры, бедные квартиры, бедные верования.
У меня хватило философской дистанции, какого-то поистине буддийского склада характера, не известно за что дарованного мне свыше, чтобы еще в двадцать четыре года написать: «Я скапливаю нематериальное». И следовать этому девизу неукоснительно впредь.
Поколения разбивают вдребезги идущие перед ними поколения, безжалостно давя их. Кто может сегодня без хохота читать советских поэтов? Сколько книг в мутных зеленых, серых, синих обложках выбрасывается наследниками в мусор, в месиво из рыбных скелетов, банановых и картофельных шкурок… И слава Богу, что выбрасываются: погибает ненужное и бессильное, в данном случае — ненужные и бессильные книги.
Я жил во Франции, когда компьютерная индустрия делала первые робкие шаги, «это» называлось тогда «минитель». Спустя четверть века сотни миллионов компьютеров — персональных и индустриальных — связали мировую информацию в тугой узел. Когда я был арестован, еще не были распространены мобильные телефоны; когда вышел всего лишь через несколько лет — на улицах Москвы было столь же много граждан, сжимающих мобильники при разговоре на ходу, сколько и граждан, сжимающих бутылки пива. А это был июль, заметьте.
Моя мать пять лет не разговаривает с подругой-старушкой, взявшей у нее «тройничок», то есть переходник, ну вы знаете, такая пластмассовая вещица. Неизвестно — по причине принципиальности или из жадности. Я без сожаления бросал по меньшей мере четыре раза в жизни накопленные вещи и книги, отправляясь жить в иные страны. Иной раз до пяти тысяч книг скапливалось — именно столько я оставил в Париже. Я способен начать новую жизнь в каждый отдельный момент с нуля. На самом деле это удовольствие. Это привилегия — с нуля. Хотя я, конечно, нетипичен, по мне поколение нельзя мерить. Типичный представитель моего поколения — дохлая уже рыба.
Вернемся к женщинам. Я… какое бы слово тут подобрать?.. «спал» — не годится, библейское
