О смерти
Уже шесть лет прошло после того, как я написал «Книгу мертвых», думаю я, сидя за столом на конспиративной квартире. За высоким окном, в верхней половине которого видно серое московское небо, температура минус 22 градуса.
Конспиративной квартирой я называю помещение, где я живу последние месяцы, скорее в шутку. Поскольку какая может быть соблюдена конспирация, если я, лидер радикальной политической организации, нахожусь под колпаком у российских спецслужб?
Впрочем, я не об этом. Я о «Книге мертвых». Издатель Константин Тублин («Лимбус-пресс») время от времени подбивает меня написать продолжение «Книги мертвых»: «Ведь уже столько людей умерли вокруг вас, Эдуард!» Тублин выступает адвокатом Дьявола, думаю я. Писать о мертвых — грустный бизнес. Однако я вынужден согласиться с ним: близкие и знакомые мрут вокруг меня с большой скоростью. В феврале 2003 -го погибла моя жена Наташа Медведева. Хотя мы и расстались с ней в 1995-м, развестись, однако, не удосужились, и потому я стал «вдовец», таково мое официальное именование по отношению к браку, мой матримониальный статус, так, кажется? В марте следующего, 2004 года умер мой отец, в возрасте восьмидесяти шести лет. Когда умирают такие близкие люди, то целые пласты жизни ложатся на глубокое дно, в прошлое, становятся верхним слоем Истории.
Я, наверное, бесчувственный человек, ибо, признаюсь, не почувствовал должным образом этих двух смертей: жены, с которой прожил тринадцать лет, и отца — человека, давшего мне жизнь.
Вот как это выглядело.
Смерть, точнее, известие о смерти — это не грустно, это странно…
4 февраля 2003 года, шесть утра. Саратовский централ, третий корпус, где сидят тяжелостатейники, камера с зелеными стенами, красной дверью, зеленым старым, каменным, в трещинах полом. Койки покрашены в синий цвет. Лампочка под сводчатым потолком. Черно-белый телевизор на полке под окном, затянутым решетками, включен, но без звука. Я стою уже в тулупчике, готовый к выходу на «суд-допрос». Мне предстоит противная долгая церемония медосмотра, потом несколько обысков, на мне несколько раз защелкнут наручники, прежде чем я доберусь до Саратовского областного суда, где вот уже восемь месяцев судят меня и пятерых моих товарищей.
За несколько дней до этого утра, 31 января, прокурор Вербин запросил для меня сначала в сумме 25 лет тюремного заключения по четырем статьям, но, принимая во внимание мой возраст, престарелых родителей и так далее, остановился на 14 годах строгого режима…
Я стою, жду. Слышен лязг ключей с нижних этажей. Он все ближе. Выкликаются фамилии, открываются двери, закрываются двери…
Обернувшись на телевизор, я внезапно вижу лицо Наташи Медведевой. Подхожу и поворачиваю ручку громкости. «В ночь со 2-го на 3 февраля умерла певица и писательница Наталья Медведева, жена Эдуарда Лимонова, находящегося сейчас…» — говорит диктор НТВ. Одновременно я слышу лязг и стук дверей, стремительно приближающийся ко мне. И легкое дуновение, вызванное тем, что перевернута страница Истории. И некоторое удовлетворение от того, что судьба моей подруги оказалась достойно- трагической. Стук ключей в дверь. Хриплый голос невыспавшегося «разводного» с примесью саратовской «Примы»:
— Савенко? Суд-допрос!
И дверь уже хрустит средневековыми замками. Сейчас мне не до мертвой Наташи будет. Подумаю о ней, когда посадят в «стакан», там никто не помешает…
В «стакан» я попал не скоро, часа через два. Конвойные запоздали, потом ждали медсестру. Затем мне посочувствовал конвоир Гриша, он видел «Новости» по НТВ, а уже сидя в темноте «стакана», растирая закоченевшие от холода ноги, я получил приветствие от Цыганка. Его повезли в тот же суд, что и меня, — в Саратовский областной, опять после побега.
— Как ты, Эдик?
— Нормально, — ответил я.
У него пожизненное, чего я ему о Наташе буду?
В «стакане» я подумал, что никаких сомнений нет: смерть ее, Наташи, связана с этими четырнадцатью годами, которые мне запросил прокурор. Иначе чего бы она так угадала умереть через два дня после речи прокурора Вербина? Ну, ясно, мы не жили уже вместе, но между нами всегда оставалась связь уважения и придирчивой ревности. Кто честнее, кто трагичнее — так мы особо соревновались. И я ее всегда задирал: и в «Анатомии героя», и в книге «В плену у мертвецов», вышедшей к тому времени, — она читала, там есть жутко неприятная для нее сцена нашего свидания в «Лефортово». Она кричала надсадно адвокату Беляку в телефонную трубку, задыхаясь от злости и срываясь на плач: «Да как он мог! Да он что?» — и, безумная, угрожала мне чуть ли не кулаками своего сожителя…
Вечером молчаливые сокамерники посмотрели со мной более подробный репортаж по НТВ о смерти Наташи. Когда сказали, что она умерла во сне, меня оставили последние сомнения: Наташа умерла от овердозы героина намеренно.
Последние годы были для нее неудачными — не осуществились мечты о славе, не приняли ее музыку… Сожитель… ох, этот ее сожитель, за ним волочилась репутация наркомана.
Когда-то я сказал ей, что смерть от героина — самая легкая из возможных. У нее всегда было мрачное мировоззрение, несмотря на взрывную веселость. И узнав вечером 31 января, что прокурор запросил мне 14 лет, не веря, что мне удастся уйти из плена мертвецов, она получила еще целое ведро мрачного дегтя в собственную свою трагичность и решила не жить. Я довольно часто вижу ее во сне. Могла ли она еще жить? Ну, могла, только зачем? Она прекрасна в формате своей жизни: подлинная, трагическая, пропащая. Темная дочь России…
Отец мой умер от старости. И от того, что уже не хотел жить. Решительно отказался жить, лежал, предоставляя матери ухаживать за собой. Она водила его в туалет и надорвала спину, подымая его, если он падал. Видимых причин его смерти не обнаружено. Он достиг каких-то целей, не видных нам, и больше ничего не хотел. Ему надоело. Он терпеливо дождался моего освобождения и прожил после этого еще девять месяцев, даже выпил рюмку в день своего восьмидесятишестилетия и мирно скончался днем, во сне. Только чаще задышал и умер. Это было еще до оранжевой революции в Украине. Меня на похороны отца не допустила украинская сторона. Еще 25 июля 2003 года при попытке пересечения российско-украинской границы на автомобиле меня задержали украинские пограничники и поставили мне в паспорте штамп, что мне запрещен въезд в Украину до 26 июля 2008 года. Так что отца моего сожгли без меня, в каком-то крематории для бедных.
После оранжевой революции новая украинская власть добавила мне еще год наказания. Через российское посольство в Киеве я узнал (видел копию документа из Министерства иностранных дел Украины), что в августе 2004 года мне добавили год запрещения въезда на территорию Украины и что сейчас (шел март 2005-го) «нет оснований для пересмотра этого запрещения».
Так что оранжевая или синяя — все они одинаково бесчеловечны. Если бы у меня была танковая дивизия, я бы покатил к матери, сминая их проклятые границы, через Белгород в Харьков. И чтоб они разбегались, как вороны. И российские, и украинские.
Через Москву
Я ушел, холодно ее поцеловав. Она пахла глубоким сном, подсохшей слюной и была голая. Она закрыла за мной дверь, при этом мы что-то друг другу пробормотали. «Эти женщины…» — только и успел подумать я.
За дверью стоял легкий холод, снега не было. Меня ждал Димка, бритый, уверенный в себе. В машине за рулем сидел Стас в бейсболке. Я опустился на заднее сиденье, Димка — на переднее, и мы рванули. В машине тонко пахло бензином, и я подумал, что тут уютно. И хорошо, что у меня есть своя
